– Обличье навроде знакомо. Что прикажете, ваше благородие?
– Так, ничего. Поедем за перевал, там что-то натворили инородцы, а может быть, староверы, Арсе с собой прихватим. Разобраться надо. Кликни Кустова, Вахромеева, Зазулю.
– Ведут! Ведут! – раздались голоса в деревне.
Сельчане высыпали из домов. Вели Таракановых. Исак Лагутин вел их связанными, под винтовками. На него зашипел Бережнов:
– Балда, ты что их ведешь на виду всей деревни, как каторжан? Увидит Макар, настрочит на нас донос.
– Пусть смотрит, вона он стоит у калитки, пусть строчит. Скажи мне, спаси Христос, что я их не убил в зимовье, не взял грех на душу. Начали отстреливаться, варнаки.
Шли Тарабанов и сын. Бурый медведь и рыжий мышонок. Мужики и раньше похохатывали над Карпом: мол, гора родила мышь. Карп бил свою бабу, подозревая, что Зоська не его сын, бил часто, бил смертным боем. Семь девок народила, одна другой краше, а этот… Не ихней породы. Баба чернявая, сильная. Одна может плуг потянуть вместо кобылицы. Едва девка заневестится, ее тут же сватают. А этот – тьфу, и не смотрели бы глаза!
– Та-ак! От своих отстреливаться вздумали, субчики-голубчики? А ежли бы кого убили, тогда как? – загремел Степан Алексеевич, когда ввели убийц в молельню. Три дня сидели в осаде Тарабановы. Сдались. – Выкладывайте все как на исповеди!
Карп Маркелыч усмехнулся: «На исповеди»… Он никогда на исповеди не говорил правду. Здесь не исповедь, а будет суд. Народ будет судить. Когда он убил золотарей, то на исповеди сказал такое: «Не убивал, но был рядом с убитыми, когда они уже были ограблены». А на самом-то деле стрелял в упор, даже кровь в лицо брызнула. Баба истопила баню, он долго плескался и парился, но никак не мог смыть запах чужой крови…
– Чем травил собак? – спросил наставник.
– Стрихнином.
– Как у тебя поднялась рука на людей?
– Ну, виноват, ну, попутал бес! – упал на колени Тарабанов.
– Тогда не надо показывать тебе нож, подкову и волосы из твоей бороды? Что она у тебя, лезет, что ли?
– Виноват, признаюсь как на духу. Простите, больше не буду. Зоська, на колени перед народом! – дернул за рукав сына отец.
– Во, энто по-нашенски – греши и кайся, кайся и греши, – хохотнул Алексей Сонин.
– Нишкни! – загремел наставник. – По-каковски, я не ведаю, но энто по-зверски, за рубль убивать человека! Ежли бы убивали во имя веры, а то ить за деньгу. Тарабанов восхотел стать богатеем, с чужого кармана выйти в большие люди. Он, дай ему нож в руки, всю нашу деревню вырежет! Всех предаст смерти! Псы смердящие! – Грозный, грузный, твердо ступая короткими ногами по половицам, рычал Бережнов. Косматые бровища еще стали космаче. – Детей дажить волки не трогают. Мы столько земель прошли, и никто не помнит, чтобы кто-то из наших поднял руку на инородца. Везде с ними жили душа в душу. Мы даже с врагами искали мира, ежли они его принимали. Смерть! Позарились на гроши этих людей, которые они отдали ивайловцам.
– Простите!..
– Молчать! – рявкнул Бережнов так, что стены дрогнули. Поежились мужики. Круто берет наставник. Не жить Тарабановым.
– Дитя своего втравил в это же дело. Сколько о том проповедей было читано, не вняли. Хлеб надо есть в поте лица своего, а не с чужой крови. Смерть! На нас без того говорят, что, мол, староверы, молясь, низко кланяются: а не лежит ли что плохо под лавкой. Вот такие варнаки и порочат нас. Мы, мол, люд кормим из собачьих чашек. Да у нас для гостей самая дорогая посудина. Будем выносить решение. Ты, Исак Лагутин?
– Смерть!
– Ты, Семен Кузнецов?
– Судное моление и смерть!
– Ты, Мефодий Мартюшев?
– Смерть!
– Ты, свет наш, баба Катя?
– Смерть!
– Ты, Мефодий Журавлев?
– Смерть!
Мужики и бабы, парни и девушки, которым было по шестнадцать лет, поднимались и бросали это короткое, как выстрел, слово «смерть».
У раскольников еще со времен Выговской пустыни в уставе было записано, что перед людьми и богом все равны, пусть то баба или мужик. Были наставницы женщины. Было и такое, что мужик с детьми водился, а баба зверя промышляла. Так было и у Таракановых. Его жена была хорошей охотницей. Добывала пушнины не меньше, чем мужики. Но в последние годы перестала ходить в тайгу. Пришел достаток. Ее вот не пригласили на совет. Что бы она сказала?… У мирских бабы под ярмом. Раскольники не зря посмеивались над мирскими: мол, мужик на завалинке табачище жрет, а баба полосу жнет.
Зацокали подковы по камням, всхрапнули кони. Раздались крики мальчишек:
– Казаки приехали! Дядя Степан, казаки приехали, а с ними и Арсе. Тикайте!
– От дерет их, – проворчал Бережнов. – Всем оставаться на местах. Выйду к казакам.
Арсе увидел Степана Бережнова и отвел глаза в сторону. Да, он донес на них. Но ведь и сам Бережнов говорил, что кровная месть – это греховное дело, духи гор против такой мести. Арсе с ним согласился. Но если кровная месть – плохо, то пусть Тарабанову мстит пристав по своим законам. Жалко Арсе Бережнова, хороший он человек, но что делать Арсе?
– Вот приехал к вам, Степан Алексеевич, – сказал пристав, – принимай гостей. А этого запри-ка в амбар да поставь надежную охрану, мало ли что. Понял меня?
Арсе не успел спрыгнуть с коня, как его тут же скрутили, заломили руки назад и повели в амбар. А амбары у старообрядцев крепки и надежны. Арсе закричал:
– Куда меня води? Я всю правду сказал. Степанка, тебе плохо делай, моя хотел хорошо делай. Баулин – хунхуза, ты буду хунхуза!
– Ладно, иди, иди, потом разберемся, кто хунхуз, а кто нет. Не крутись! – дернул казак Арсе за куртку.
– Зачем собрал людей в молельне?
– Совет перед охотой держим, кому на какие угодья идти.
– Ага. А Тарабанов жив?
– Жив, а что ему сделается?
– Ну, Бережнов, хватит в прятки играть. Не за красивую же твою бороду я сюда приехал и привез вам Арсешку. Скажу коротко, что инородцев вырезали хунхузы, вы их догоняли, в перестрелке был убит Арсе. Ваши не пострадали. Было убито десять хунхузов. Все.
– Сколько же за такой сказ? – одними глазами усмехнулся Бережнов.
– Пятнадцать тысяч золотом! – почти выкрикнул Баулин.
– Лады. Получишь, – коротко бросил, как подачку, Бережнов.
– Еще Арсе ограбил меня, взяли с Тинфуром пять тысяч ассигнациями, их тоже надо вернуть мне.
– Эти деньги тоже получишь.
«Эх, продешевил, надо бы запросить больше», – ругнул себя Баулин.
– Казакам по тыще за молчание.
– Не выйдет ли это из деревни?
– Нет. Из раскольника…
– Старообрядца, – поправил Баулин. – Читал поди Высочайший Указ?
– Читал. У старообрядцев нет такой моды – своих выдавать.
– И за Арсешку прикинь еще тысячу.
– Будет и за Арсешку. Пошли, выпей с дороги медовушки. Устин, скажи нашим, что совет распускаю. Тарабанова пошли ко мне. Живо!
Бережнов ушел с Баулиным в свою любимую боковушку, что была пристроена к амбару.
– Как тут живет Макар Булавин?
– Ничего живет, а что?
– Есть слух, что он бунтует ваших?
– Пока не замечали. Правда, отошел от нас, собирается бросать деревню, но это егошнее дело. Пейте, ваше благородие!
Вошел Тарабанов, бледный, взлохмаченный, от него дурно пахло.
– Эко тебя, поди домой, пропарься в бане, а к вечеру забежишь ко мне на огонек.
– Этот? – спросил Баулин.
– Он. Спасли вы его от смерти. Ить уже присудили ее. А раз валим все на хунхузов, к тому же вы об энтом порасскажете, то пусть живет, а наказывать – мы его накажем ладно. Пейте. Меланья, зови казаков и накорми их ладом.
Побратимы юркнули в дом Макара Булавина. Устин, насупясь, спросил:
– Ты пошто не идешь защищать Арсе? Ить его заперли в амбар, а Тарабанов в бане парится, дурной дух отмывает.
– Пото и не иду, что сила не на нашей стороне. Наставник и пристав спелись.
– Надо писать в город, что и как было.
– Будем доносчиками, а им я сроду не был. Не был и не буду. А потом наш же донос и придет к Баулину. Меня ваши убьют, вас высекут, а может быть, и смерти предадут. Вам ли не знать законов вашей братии, что за донос – смерть!
– А что нам делать?
– Вам надо спасти Арсе. Как, об этом стоит подумать. Кто приставлен к амбару?
– Стояли наши, счас поставили казака.
– Чем занят наставник? Пьет медовуху с приставом. Казаки тоже пьяны. Хорошо.
– Из отцовской боковушки, кажись, есть ход в амбар и в ледник? – наморщил лоб Устин.
– Есть. Вот через него и проведете Арсе. Куда его девать? Пусть он уходит на ваше зимовье. Да ждет вас. Там его не хватятся. Да и на вас никто не подумает. А я сегодня же, чтобы не пало на меня подозрение, уйду на свою пасеку со всем скарбом и лапотиной.
Еще трезвым Степан Бережнов увидел, как из ворот макаровского дома выехала телега. Серко натужно тянул воз. Это уезжал из деревни Макар Булавин. Бережнов выскочил на улицу, встал посреди дороги:
– Стой, Макар Сидорыч! Сказ есть.
– Слушаю, – наклонил голову Макар.
– Тебе многое ведомо о нашей братии, ты был ее законоучителем, теперь бросаешь нас и увозишь с собой тайны братии. Внял, для ча я это говорю?
