– У меня в голове не укладывается…
– Что ж, до утра время есть. И, Горэм, – твердо добавила она, – веди себя достойно.
– Я всегда себя так веду.
Она пристально посмотрела на него:
– Главное, не буянь.
Воскресным утром, когда паром вышел на простор бухты, с востока дул холодный ветер. Сколько же раз, подумал Горэм, он плавал так с отцом? Двести? Триста? Он не знал. Но одно отпечаталось прочно: каждый раз он, садясь на этот паром и глядя на приближающуюся береговую линию Манхэттена, давал себе клятву, что будет жить там. И вот он опять перед ним, этот берег, слегка поблекший в пасмурное февральское утро, но такой же влекущий.
Конечно, место сильно изменилось со времен его детства. Порт, к примеру, приобрел совершенно другой вид. Когда Горэм был мальчиком, в доках Нижнего Манхэттена еще трудилось множество людей, разгружавших суда. Иногда это требовало немалой сноровки. Но в дальнейшем появились большие контейнеры, и число рабочих мест для докеров сократилось даже на Бруклинских верфях. В портовом округе Ньюарка и Нью-Джерси, включая Порт-Элизабет, выросли гигантские подъемные краны. Пассажирские лайнеры по-прежнему прибывали с Гудзона на причалы Вест-Сайда, но, несмотря на их великолепие, порт превратился в далекое эхо того, чем некогда был.
А в городе, по мнению Горэма, прибавилось порядка и рациональности. Могучая рука Роберта Мозеса продолжила сооружать автострады как для легкового транспорта, так и для огромных грузовиков, которые теперь катили в Мидтаун и часто создавали там пробки. Мозес захотел снести и трущобы на Ист-Ривер, взамен которых сейчас, к добру или к худу, всюду множились высотные кварталы. Это называлось реконструкцией городских зданий. Исчезали и скопления мелких фабрик и ремесленных предприятий, которыми изобиловали бедные районы, особенно прибрежные и Бруклин, – грязные, жалкие источники городского благополучия.
Но хотя изменялся Манхэттен, хотя производство сменялось сервисом, хотя давно закрылся Эллис-Айленд, а потоки иммигрантов были превращены в не столь заметные ручейки, сочившиеся через государственные границы, в пяти боро огромного Нью-Йорка сохранились деятельные общины со всех концов земли.
Кое-кто из гарвардских друзей Горэма считал сумасбродным его желание жить в Нью-Йорке. В последние годы город столкнулся с серьезными проблемами. Бюджет находился в плачевном состоянии, налоги увеличивались. Царила расовая напряженность, росла преступность. На каждый день приходилось почти по три убийства. Крупные корпорации, перебиравшиеся в Нью-Йорк с начала века, переносили свои штаб-квартиры в другие города. Но для Горэма Мастера Нью-Йорк оставался центром вселенной. Как только он закончит учебу, так сразу отправится на Манхэттен. Пусть ему предлагают отличную работу с большой зарплатой в любом другом городе – он откажется и найдет себе подходящее место в Нью-Йорке. Он не подумал лишь о том, что отца там не будет.
Ему пришлось признать, что при всех недостатках Чарли Мастера с ним никогда не бывало скучно. На протяжении последних двадцати лет мир менялся стремительно. Стабильность пятидесятых пошатнулась, запреты пали. Явились новые свободы и новые опасности.
Но Горэм осознал странную вещь: о большинстве перемен он узнавал не от сверстников, а от отца. Когда он учился в школе, именно отец вступил в движение за гражданские права и заставил его слушать записи выступлений Мартина Лютера Кинга. Они оба не считали правым делом войну во Вьетнаме, но если Горэм просто надеялся, что к его окончанию Гарварда призыв завершится, то отец писал антивоенные статьи и наживал врагов.
По крайней мере, Горэм мог уважать отца за политические взгляды, однако прочие начинания Чарли порой оказывались совсем другим делом. Это отец, а не Горэм знал все рок-банды. Это Чарли делился с ним психоделическим опытом, это Чарли полюбил травку. «Папа молод душой, и я не против, – пожаловался Горэм Джулии, – но зачем он становится все моложе и моложе?» И за последние пару лет между ними возникли трения из-за отцовского образа жизни. Горэм не возмущался отцом и просто считал, что Чарли превращается в пожилого подростка.
Тем не менее подросток или нет, а в последние годы Чарли имел большой успех. После многолетних попыток добиться чего-нибудь в драматургии он увлекся телевидением и заработал приличные деньги как комедийный автор. Потом, ни слова Горэму не сказав, опубликовал роман.
Паром уже вышел на просторы бухты. Оглянувшись, Горэм устремил взгляд к огромному пролету моста Верразано и удивленно покачал головой. Горэма забавлял тот факт, что всю жизнь, независимо от отцовских прегрешений, он будет взирать на этот исполинский ориентир и неизбежно вспоминать отца.
Название Верразано-Нэрроуз оказалось удачным. Мало кто помнил, что первым европейцем, прибывшим в Нью-Йоркскую бухту на заре XVI века, был итальянец Верразано. Гудзона знали все, хотя он очутился там лишь через восемьдесят лет, но Верразано забыли, и вожаки итальянской общины годами лоббировали признание заслуг великого мореплавателя. Когда через вход в Нью-Йоркскую бухту наконец перекинулся огромный мост, итальянцы пожелали назвать его в честь соотечественника. Роберт Мозес возражал, но итальянцы заручились поддержкой губернатора Нельсона Рокфеллера и все-таки добились своего. И грандиозный висячий мост, соединивший Стейтен-Айленд с Бруклином, не зря носил итальянское имя. Он был в числе элегантнейших мостов на свете.
Книга Чарльза Мастера «Верразано-Нэрроуз» увидела свет в 1964 году – в тот же месяц, когда открыли мост. Это был роман, но читался он почти как поэма. Его сравнивали со знаменитой книгой сороковых «В слезах я села у Центрального вокзала»[88]. В романе «Верразано-Нэрроуз» повествовалось о страстной любви женщины из Бруклина и мужчины, живущего на Стейтен-Айленде с сыном. Слово «Нэрроуз» [89], вынесенное в заглавие, намекало и на косные предрассудки, которые пришлось преодолевать этой паре. Горэм заподозрил, что роман отчасти автобиографичен, но если так оно и было, то отец не открыл тайну личности этой женщины ни сыну, ни кому-либо другому. Так или иначе, роман имел огромный успех. По нему сняли фильм. Чарли совершил турне по стране, подружился с кучей народа в Сан-Франциско, какое-то время жил на Западном побережье и пристрастился к травке.
Сойдя с парома, Горэм спустился в метро. Людей было мало. В дальнем конце вагона стояла пара чернокожих, которые глянули на него. Он мысленно выругался. «Наверное, они безобидны, но в наше время нужно быть начеку», – подумал Горэм. У горожан развились своего рода антенны, рассылающие сигналы при первом признаке опасности. Сегодня же Горэм, как назло, имел с собой немалую наличность. Ему никак не следовало соваться в пустой вагон.
Разве можно подозревать парней сугубо из-за цвета их кожи? Достойно ли это того, кто наизусть знал фрагменты речей Мартина Лютера Кинга? Нет. Но люди подозревали. Чернокожие негромко беседовали и не обращали на него внимания на протяжении нескольких перегонов. Потом появились новые пассажиры, и оба вышли.
Горэм покинул метро на Лексингтон-авеню. До Парк-авеню был всего квартал. Поднявшись по ступеням наверх, он повернулся и чертыхнулся. Затем сошел с тротуара на проезжую часть.
Мусор. Груды черных мешков по всему тротуару, сколько хватало глаз.
Известное дело – Нью-Йорк, город забастовок. Два года назад бастовал общественный транспорт. Город не парализовало, на работу ходили пешком, но это не улучшило репутацию Нью-Йорка. Теперь взбунтовались мусорщики. Мэр Джон Линдси был порядочный человек, но сможет ли он справиться с мятежным городом и решить его финансовые проблемы, еще предстояло выяснить. Тем временем мусорные мешки громоздились на тротуарах, и залежи все росли. Спасало одно: на дворе был февраль. Не хотелось и думать, какая вонь стояла бы в августе.
Итак, Чарли Мастер умирал, покуда улицы были завалены мусором. Горэм испытал иррациональное чувство: ему показалось, что любимый город оскорбляет отца.
Однако, добравшись до Парк-авеню, он застал отца в настроении лучшем, чем думал.
После кончины Роуз в начале десятилетия Чарли занял ее квартиру. Какое-то время он сохранял за собой жилье на Семьдесят восьмой, используя его как галерею для своей коллекции. Потом отказался от него и превратил во временный склад вторую спальню в доме на Парк-авеню. В этом году он подумывал снять небольшую студию в центре, но Горэм решил, что теперь на этом можно поставить крест.
За Чарли ухаживала Мейбл, домработница бабушки, а дважды в день приходила медсестра. Чарли хотел по возможности остаться дома до самого конца.
Войдя в гостиную, Горэм обнаружил отца одетым и сидящим в кресле. Тот исхудал, побледнел, но улыбнулся бодро:
– Рад тебя видеть, Горэм. Как добирался?
