Аллоброгским послам за их помощь в раскрытии заговора было решено назначить денежное вознаграждение, и они, довольные, что все для них так хорошо и удачно закончилось, удалились из курии, бормоча благодарственные слова и раскланиваясь, как актеры, успешно сыгравшие свои роли…
Заседание сената по вопросу об окончательном решении судьбы заговорщиков должно было состояться через день, 5 декабря, в том же храме Согласия.
Накануне его Цицерон провел бессонную ночь, терзаясь сомнениями относительно того, как поступить с заговорщиками.
Теренция, как всегда, была настроена решительно и увещевала мужа принять по отношению к государственным преступникам самые строгие меры.
— Судьба дает тебе шанс войти в историю как спаситель Рима, сохранивший в государстве мир и порядок, — твердила она. — И ты должен быть строг и непримирим, к тем, кто мог покуситься на это спокойствие. Народу нужен поступок, нужно решительное действие. Только это вызывает уважение толпы.
— Но разве недостаточно того, что я изгнал из города Катилину и разоблачил заговорщиков, разрушив все их замыслы и планы? — возразил Цицерон.
— Все это так, — согласилась Теренция. — Но пока что ты поставил многоточие. Для того же, чтобы войти в историю, нужно ставить точки, а еще лучше — восклицательные знаки. Ты должен совершить мужской поступок, после которого тебя зауважают все — и друзья, и недруги.
— Но я не хочу, чтобы на мне была кровь, — замахал руками консул. — Я, который всегда призывал к миру, к согласию сословий, который ратовал за то, чтобы все свершалось по закону, — как я могу преступить закон?
— Ты ведь сам говорил, что история пишется кровью. К тому же ты не совершаешь ничего незаконного. Ты действуешь по законам чрезвычайного положения, которое пока что никто не отменил. Преступники сами во всем публично сознались. Какие же еще нужны доказательства, следствие и суд? Если ты их не покараешь, это может быть расценено, как проявление твоей слабости, и даст повод сторонникам Катилины форсировать свои действия. К тому же по городу ходят слухи, что катилинарии намереваются силой освободить заключенных.
— Нет, не могу, не могу, не могу, — застонал Цицерон. — Я в своей жизни даже воробья не убил.
— А воробьев и не надо убивать, — спокойно продолжала Теренция. — Ибо они ни в чем не виновны. Но тех, кто угрожает спокойствию государства, нужно уничтожить без всякой жалости. Это так же разумно и гуманно, как если бы хирург отсек больной член, грозящий гибели всего тела.
— Не знаю, не знаю…
Продолжая бормотать, Цицерон и удалился в свой кабинет и предался там размышлениям и сомнениям…
В этот же день, когда произошли описанные события, отмечался праздник Доброй Богини. Согласно традиции, в доме консула его жена должна была в присутствии весталок принести жертвы в честь Дорой Богини. Присутствовать на таких церемониях разрешалось только женщинам, и Цицерон вынужден был коротать время в доме соседа. Вместе с ним за столом сидели его брат Квинт и неизменный советник консула по вопросам политическим Публий Негидий. Цицерон продолжал предаваться размышлением вслух о том, какое же принять решение относительно судьбы взятых под стражу заговорщиков, — ни о чем другом он думать не мог, — а оба его собеседника пытались развеять сомнения консула, говоря, что предложение Теренции не лишено резонных оснований.
Едва было произнесено ее имя, Теренция собственной персоной появилась на пороге в сопровождении двух весталок и сообщила о чудесном знамении: когда женщины совершали жертвоприношение, огонь, который, казалось, уже окончательно погас в очаге, вдруг ярко вспыхнул и озарил всю комнату голубоватым светом, отчего все, кто видел это, настолько были потрясены, что в испуге разбежались прочь. Сопровождавшие Теренцию священные девственницы подтвердили ее рассказ и сказали, что этот большой свет, конечно же, зажгла Добрая Богиня и что данное знамение — это данный ею знак, означающий, что Она благословляет мужа Теренции принять те меры, которые он задумал во имя спасения государства, и что это ему самому сулит спасение и славу.
Зная повадки своей супруги, Цицерон заподозрил, что чудодейственное возгорание углей не обошлось без ее вмешательства, но убежденность весталок, которые еще раз повторили свой рассказ, снабдив его новыми живописными подробностями, передалась и ему, и, поднявшись со своего места, он воздел правую руку вверх и произнес громко и твердо:
— Да, они заслужили смерть!
Глава XIV. «Vixerunt»[23]
Согласно традиции, если до вступления в должность вновь избранного первого консула оставалось меньше месяца, то прения в сенате должен был открывать ныне действующий первый консул. Не упускавший из поля своего зрения ни одной детали, Цицерон учел это обстоятельство, и утром, до начала заседания сената, успел обмолвиться с будущим первым консулом Децимом Силаном относительно того, какое решение следует считать правильным и отвечающим желанию народа и сената.
Подойдя к трибуне, Силан громко и отчетливо, будто уже зачитывал приговор, заявил, что все взятые с поличным государственные преступники заслуживают смертной казни.
В храме наступила гробовая тишина — никто из присутствующих не ожидал, что обсуждение сразу же начнется с требования столь суровой кары.
Выступивший вслед за Силаном второй консул Луций Мурена, не желая, чтобы с первых же шагов его деятельности наметились расхождения с первым консулом, поддержал Силана. Следом за ними такое же мнение высказали и все консуляры.
Цицерон уже совершенно успокоился, видя, что все идет как по писанному, но вдруг слово взял молодой Юлий Цезарь — он выступал первый раз в качестве вновь избранного претора. Зная, что от этого выскочки можно ожидать чего угодно, Цицерон вновь собрался и стал настороженно слушать витиеватую речь претора.
Вначале Цезарь призвал сенаторов, вынося свой вердикт по данному делу, быть свободными от чувства ненависти или дружбы, гнева или сострадания, ибо речь идет о случае, который может иметь непредсказуемые последствия. Приведя несколько исторических аналогий, доказывающих, что настоящие квириты никогда не отвечали на недостойные действия своих противников такими же недостойными действиями, Цезарь вновь призвал сенаторов не поддаваться сиюминутному чувству гнева, а поступить с обвиняемыми по закону, применив к ним лишь те меры, что предусмотрены римским законодательством.
Чем выше положение человека, тем меньше у него свободы действия, — заметил он. — Если обычный человек может позволить себе вспышку гнева или ненависти, то, человек, обладающий властью, не должен поддаваться сиюминутным страстям, чтобы не породить в обществе жестокосердие и злобу.
Услышав в зале неодобрительный гул, Цезарь замолчал, ожидая, пока гул не смолкнет, и продолжал с тем же спокойствием:
— Вы правы, господа сенаторы, и я полностью разделяю ваше мнение: нет таких пыток, которые были бы соразмерны преступлению этих людей. И все же мнение уважаемого Децима Силана представляется мне — не скажу жестоким, ибо что может быть жестоким по отношению к таким людям, но совершенно чуждым нашей государственной конституции.
В зале вновь раздались возмущенные и даже злобные выкрики, — Цезарь явно шел вразрез с подогретой всеми последними событиями и речами предыдущих ораторов жаждой мщения.
— Да, любой приговор в отношении изменников не представляется слишком строгим, — продолжал он, дождавшись, когда гул в курии стих. — Хотя, надо сказать, в печалях и бедствиях смерть не столько наказание, сколько отдохновение. Но мы с вами должны думать о возможных последствиях любого нашего решения. Представьте себе, уважаемые сенаторы, что может произойти, если вдруг однажды власть попадет в руки менее опытных и менее достойных политиков, чем вы. Тогда новая, придуманная нами в отношении римских граждан мера может быть использована как прецедент, для того чтобы обернуть ее против невинных людей, которые чем-то не устраивают власть.
Вспомните историю с лакедемонянами, когда те, победив афинян, назначили для управления ими тридцать олигархов. Вначале те, пользуясь полнотой власти, принялись умерщвлять лиц, ненавистных большинству граждан. Видя это, народ ликовал и радовался, считая, что новые правители поступают совершенно правильно. Но произвол стал постепенно разрастаться, и вскоре террор захватил всех. Так общество тяжело поплатилось за свою неразумную радость и за свое недальновидное решение. Вряд ли стоит приводить другие аналогичные примеры. Ну, разве что можно напомнить о том, что еще совсем свежо в нашей памяти, — о том, как начиналось беззаконие во времена Суллы…
Цицерон заметил, как под влиянием спокойной и не лишенной логики речи Цезаря настроение большинства сенаторов, слушавших внимательно доводы оратора, стало меняться. Он невольно устремил на Цезаря настороженный и недоброжелательный взгляд, а затем переглянулся с Марком Катоном.
