Пять сотен ратников, включая всех гусар, оставил Кмитич за уже почти построенными укреплениями на Могилевском тракте к югу от Барани. К юго-востоку под командованием Сичко в еловом лесу недалеко от вески Устье Кмитич оставил сотню партизан, куда намеревался отступлением заманить московитов. Остальные под литавры и флейты выдвинулись на морозном ветру вперед к селу Дятлово, прямо навстречу Хованскому.
Следующий день принес точно такую же промозглую осеннее-зимнюю погоду. Ветер также как и накануне гонял мелкие снежинки, все вновь кутались в тулупы и шубы.
Рать Кмитича и заметить не успела, как чуть было не уперлась в обоз Хованского. В армии московитов поднялся переполох. Все спешно готовились к бою. Московский князь явно не ожидал, что его кровный враг появится так быстро прямо под носом, словно из-под земли.
— Быстро! — орал на своих ратников Хованский, — строиться! Готовсь! Запалить фитили! Конница к бою!
Хрипло завыли рожки, трубя тревогу.
Кмитич, жмурясь от ветра, командовал, выстраивая пикинеров и жмайтских пехотинцев в три шеренги. Ветер трепал полотнища пацавской хоругви, гнул древки знамен.
— Стоять бодро! Не уступать врагу! Без приказа не стрелять! — скакал Кмитич перед строем пикинеров и мушкетер, размахивая саблей. Две пушки выкатили вперед, мушкеты были заряжены, фитили дымились. Было около полудня…
— Стрелять не прежде, чем с двадцати шагов от врага! — кричал своим желдакам Хованский, морщась от липких холодных снежинок. — Все знамена вынести вперед! Пушки! Открыть огонь!
Московские канониры запалили фитили пушек, дали залп. Несколько ядер врезались в сосновый полисад, наскоро построенный перед позицией пехоты Кмитича. Щепки полетели во все стороны. Кто-то упал, не то неудачно отскакивая, не то раненный осколками полисада. Все перекрестились. Над головой Кмитича прошипело ядро.
— Черт! — прокричал в воздух Кмитич. — И ветер прямо в лицо! Все против нас!
И словно возникнув из белой пелены холодного ветра, появились московитские пехотинцы. Из-за пушечного обстрела их явно проворонили буквально все. Первый ряд московских пехотинцев опустился на колено и грянул залп, тут же второй, тех, кто стоял за ними. Жмайты охали, падали, сгибались под пулями.
— Стоять! — кричал, надрываясь Кмитич. — Огня!
Жмайтская рота, не обращая внимание на падающих то здесь, то там своих солдат, также огрызнулась белым облаком порохового дыма. Рванул уши залп. Умело быстро отстрелявшиеся пехотинцы отступали вглубь, вторая шеренга, дружно шагнув вперед и вскинув свои мушкеты под четкой командой, пальнула вторым залпом. И не успел развеяться дым и отзвучать в ушах эхо, как вышел третий строй. Вновь залп… Московиты уже уходили, уволакивая раненных. Некоторые остались лежать на замерзшей земле. Вдогонку им прозвучал четвертый залп уже перезарядившейся первой шеренги…
— Отставить стрелять! — кричал Кмитич. — Берегите заряды на случай атаки!
— Не нравится! — радостно крикнул пехотный литвинский офицер, вдогонку оступившим ратникам Хованского, но тут же вновь зашипели над головами ядра. На этот раз стреляли разрывными и более точно. Рыжие вспышки, грохот взрывов… Белый густой дым заволок пехотный строй. Солдаты стали пятиться, пригибаясь от страшных гранат.
— Отходим! — скомандовал Кмитич, видя, что стоять на месте весьма губительно для пехоты и пикинеров. По его плану нужно было заманивать московитов к готовым шанцам, где ожидали атаки гусары со своими длинными пиками. Потом гусары должны были изобразить спешное бегство и «тащить» врага под пули партизан, прочь от Барани. Но стройный отход сорвала атака конницы Хованского. Два плотных залпа, но пушки Кмитича не остановили новгородский полк гусар, пусть и вышибли из седел изрядное их количество. Драгуны стали прикрывать отход, расстреливая из пистолетов всадников в белых кирасах. Те также выхватили седельные пистолеты. Захлопали частые выстрелы. У какого-то драгуна ветром сорвало шляпу, высоко подняв ее над толпой всадников… Московитов здесь было в два раза больше. Закипела кавалерийская рубка, зазвенела сталь сабель. Теснимые гусарами, драгуны отходили, чтобы не быть окруженными, отходила, отстреливаясь, и жмайтская рота. Московская пехота подключилась к общему натиску, атакуя фланги, обстреливая литвинскую рать из мушкетов… Отход литвин перешел в бегство. На плечах бегущих московиты ворвались на позиции шанцев. Гусары литвин, готовые идти на врага с дистанции, не смогли ничего сделать, сгрудились в бесполезной куче, махая карабелами, пытаясь остановить массу московитской конницы… Кмитич сорвал голос, бил кнутом коней, своего и чужих, хватал за поводья гусарских жеребцов, что-то приказывая. Ему в конце-концов удалось собрать сотню своих всадников в ребристых шлемах и блестящих кирасах, чтобы остеречь тыл и спасти часть обоза от московитов. Кмитич ужасно боялся, что в суете его ратники будут спасаться бегством в Барань, где Хованский все погромит и пожгет. Но оршанскому полковнику удалось увлечь преследование за собой на юго-восток, увести бой от Барани к поджидавшим в лесу партизанам Сичко. Увлекаясь преследованием одного лишь Кмитича, Хованский, конечно же, не пошел на Барань с его литейными и оружейными цехами.
Гусары уходили вскачь. Но московиты не преследовали больше и их. Хованский боялся засады, знал стреляный воробей, как умеют заманить в тиски ложным бегством литвины. Впрочем, отступление Кмитича выглядело натурально. И в самом деле, многие по-настоящему уносили ноги от преследователей. Впервые Кмитич по-настоящему бежал от Хованского, чтобы реально спасти свое войско от полного разгрома. Тем не менее бой вышел равным, без преимущества той либо иной стороны. Каждый отошел на свои позиции, каждый понес потери, причем Хованский почти вдвое большие, чем Кмитич. Но московский князь все равно ликовал.
— Началось! Понеслась! Держись, пан Кмитич! То ли еще будет! — кричал он в пустоту, потрясая саблей над головой в высокой меховой шапке.
Но его сын не был столь уж воодушевлен. Потери были более, чем приличные — около семисот человек убитыми да раненными. Почти вдвое больше, чем потери Кмитича.
Однако Иван Хованский был полностью доволен исходом боя. К его ногам бросили захваченное знамя пехотной роты Паца, ему привели пленных… Впервые после позорных разгромов и отступлений ему самому удалось обратить в бегство своего ненавистного врага. Князь Иван Андреевич заставил наконец-то своего соперника показать спину и был сим нескрываемо счастлив. «Раз они бежали, значит я сегодня победил», — полагал Хованский. Он тут же отписал царю о своих успехах, писал, что выжгли и высекли Дубровну, Оршу, Черею, Толочин, жгли до самого Борисова, что в трех боях разбил три вражеских полка, зачислив в эти «победы» и мелкую стычку с пятидесятью партизанами в самой Орше. От царя к Хованскому также спешил курьер с донесением, чтобы воздержался от боев на время начала переговоров.
В эти же дни к Кмитичу на подмогу шло еще две тысячи солдат с юга. Это Михал Пац вел подкрепление, узнав, что тучи сгущаются на севере страны.
Глава 10
ПЕРЕГОВОРЫ И ВОЙНА
Алексей Михайлович в последнее время выглядел бледно, с темными кругами под глазами. Реже прежнего был благожелателен и редко улыбался, чаще нервничал и кричал на прислугу, иногда сидел отрешенно со слезой в глазах, иногда неожиданно без особой причины вскакивал, швыряя серебряный кубок об стену, пугая жену Наталью… Он все чаще вспоминал того странного заключенного, что навещал в тюрьме на Пасху 1655 года, пытаясь вспомнить его фамилию: «Как же его звали? Не Богдан ли? Не Степан ли? Может, Иван?» Ведь то, что говорил этот арестованный «не то Богдан, не то Степан» о будущем — исполнилось!
«Ни Алексей, ни Аннушка, ведь, долго не проживут, государь», — говорил тот странный человек, показавшийся Алексею Михайловичу полоумным, сумасшедшим. И верно! Умерли в малолетстве царские дети… И Алексей, и Аннушка… И про патриарха Никона правильно сказал. Лжеотец… Так и стало. В ссылке уже Никон давно, может и помер в своем вепсовском монастыре на Белом озере (ох, не помер! Ох, собирался вернуться!)… Что-то еще про будущего сына Петеньку говорил, что крови много прольет людской… «И молиться буду, чтобы остановили тебя от грехов христианских ангелы небесные, чтобы не самым ярким пламенем гореть тебе в гиене огненной», — говорил тот арестант. Эти слова тоже хорошо запомнил царь.
«Может и прав этот пророк был? — думал Алексей Михайлович. — Может, грешен я, и война вся эта и есть мой главный грех? Сколько денег, сил, переживаний ушло за эти восемь годов! А сколько крови! Казна скоро совсем опустеет!»
— Это война польская, проклятая, все соки из тебя, государя-батюшки, высосала, — жалела мужа Натальюшка.
