– Распять – эт первое дело, да вот уже ребята… – сотник кивнул в сторону трудящихся воинов. Кто-то разбирал служившие преградой телеги, кто-то возился с неосмотрительно оставшимися в живых разбойниками. Шла обычная походная жизнь.
– …Слава Цезарю! – Я по-солдатски вытянулся перед прокуратором Сирии, ожидая милостивого разрешения продолжить. Давно источивший запас своего красноречия Ирод стоял рядом, ожидая, когда можно будет снова ринуться в бой. По нелепой прихоти Секст Цезаря[42], мне позволили предстать пред ним не раньше, чем после того, как Ирод введет того в курс дела. Так что теперь оставалось только гадать, какую роль, уготовили мне, как гражданину Рима в этой игре, охочие до шуток соотечественники.
– А ты кто такой? – Секст Цезарь насупил брови, задиристо поглядывая на меня. Мелькнула мысль, сколько же ему двадцать пять? тридцать? Нет, сорок – старик!
– Я гражданин Рима. Мое имя Квинт Публий Фалькс.
– Он мой помощник, оруженосец и книгочей. – Попытался вступить в разговор Ирод.
– Перьещипатель, – прокуратор презрительно повел плечами, – могу я спросить напрямик, в каком легионе служил этот юный книжник? Потому как у нас есть одно непреложное правило – не служивший по армейской части мужчина – мужчиной не является, а следовательно, я не обязан внимать его речам. Публий, как же, знал я одного Публия, помниться он был на столько слаб здоровьем, что был не в состоянии мощно потрясать щитом!
Присутствующие на аудиенции министры дружно загоготали.
– Квинт Публий служил под моим началом в пограничной службе Идумеи.
Ирод чуть покраснел, на лбу выступил пот. Вот уж честолюбец, не иначе как сам бог Гонор дергал его за язык, заступаться за ближнего. Хотя, какой я ему ближний?
– Идумея, важные места. – Крякнул Секст Цезарь, скорее всего, выискивая, чем бы еще поддеть гостенька. – А скажи мне любезный книжник, чем кормят легионеров во время походов?
– Известно чем, – я выпятил вперед грудь, как это обычно делают солдаты, видел сто раз. – Как же чем: сало им дают, творог и поску на запивку. Сказать из чего делают поску? Тоже знаю, потому как помогал не однажды. Из воды, уксуса и яиц, а ты никак забыл на прокураторском месте-то сидючи?!
Теперь уже не смеялся никто. Дурной знак.
– Я на своем месте сижу, братом моим двоюродным Гаем Юлием доверенным, свою жопу тружу, и твоего совета спрашивать не собираюсь. Впрочем, можешь мне за своего господина разъяснить, по какому такому праву вы без суда и следствия истребили уважаемых граждан Галилеи, ибо я его идумейского юмора не понимаю? Ну, говори, книгочей, коль в разговор встрял, да еще и самому прокуратору Сирии вопросы задавать осмелился. Говори, или вместе примете смерть лютую. Не по приказу Гиркана, ясное дело, а в связи с возникшей необходимостью, в виду вашей крайней опасности, и по причине внезапного нападения на особу прокуратора Сирии.
– Позволь еще вопрос, а что бы ты сам сделал, коли в твоих владениях, наглые разбойники начали бы мирных жителей обижать? Если бы твоих людей резали ночью и днем, и над тобой, прокуратор при этом потешались?
– Что сделал, что сделал, уж твоего совета точно бы не спросил! Ясное дело, что с разбойниками делают… – он смутился и расхохотался, шлепая себя по голым коленям. Допер должно быть, к чему я клоню.
– Скажи еще, если бы в твой дворец или сад пробрался вор, ты бы ему кишки выпустил, или наперво Цезарю прошение отослал, мол, разъясни мне двоюродный братец, как с вором в собственном доме поступать? Если бы насильник подол твоей дочери задрал, ты бы пырнул того ножом, разрубил мечом или опять же ждал бы, – я сделал непристойной движение бедрами.
– Понял, понял я, – Секст Цезарь дружески похлопал меня по спине, чуть не сбив при этом с ног. – Вот так бы сразу и говорили, а то развели высокую политику, пилум вам в глотки. А ты молодец Ирод! В Сирии уважают решительных людей, а хлюпиков, которые только и знают, что за мамкин подол держаться, мы отродясь не жаловали, ибо противно. Ну – он покосился в сторону сигмы[43] на которой восседал рослый мужчина в багряном хитоне. – А ты говорил, что Антипатров сын будет просить нас напасть на Иерусалим.
– И буду. – Снова подал голос успокоенный похвалой Ирод, – потому как для Иудеи, я теперь все одно – вне закона, и… Идумея поддержит, и… тысяча талантов.
В этот момент я заметил одетого на светский манер юношу приблизительно моего возраста. Легкой, неслышной походкой, он проскользнул за спину Секст Цезарю, и шепнув ему что-то на ухо, вручил письмо. Это было странно, так как все собравшиеся были одеты как это и подобает в легионе, а значит, и докладывать посланник должен был по установленному правилу, но, по всей видимости к парню это не относилось. Впрочем, никто из собравшихся и бровью не повел, что мол, нарушается устав, из чего я заключил, что юношу здесь все прекрасно знали и не удивлялись его невоенному виду и поведению.
– Гиркану я весточку подам, он обвинения с тебя снимет, не вопрос… – Секст Цезарь развернул послание, и пробежав его глазами, вернул юноше, – …а вот что касается взятия Иерусалима, то пойми и меня. Как могу я – гражданин Рима посягнуть на собственность Рима? Нет уж! Если тебя ваш правитель чем-то обидел, стучись в сенат, к Гаю Юлию к Цицерону[44], перед ними слово держи. Пусть рассудят по справедливости. Но лучше, у меня оставайся, со всеми своими людьми. С твоим опытом приграничной службы – быстро порядки наведешь на нашей с Иудеей границе. К тому же – кто ты теперь? Должность прокуратора Галилеи потерял, новую не обрел. Правитель Идумеи? Никакой ты не правитель Идумеи, там свой господин имеется. Получается – перекати поле. Вольный господин с тремя когортами воинов. Ни сегодня, завтра с голодухи или скуки ради начнешь селения грабить, на штурм городов пойдешь. Тут тебя уже как разбойника бить придется, к кресту приколачивать.
А станешь служить Риму, ты уже не сам по себе, а государственный муж. Кто такой твой брат Фасаил? Прокуратор Иудеи Римом одобренный, кто такой Гиркан – этнарх Иудеи, милостью Рима на престол посаженный. А кто станешь ты против них – равный! Потому как вы все Римом поставлены на свои места, свое дело делаете. А хорошо дела пойдут, я тебе правление Самарией доверю. Тоже приграничное и страшно волнительное для меня местечко. Туда я бы родственника своего хотел поставить, племянника, сестрова сынка, но боюсь, не выдюжит он приграничной жизни, хватки твоей, опыта нет, да и откуда взяться? А я твоим ребятам в помощь своих ауксилариев бы дал.
Проведать своих пожелаешь, никто, даже Гиркан тебя арестовать не посмеет, потому как за тобой империя. Да и рядом это, чихнуть не успеешь, как из Самарии в Иудею или разлюбезную тобой Галилею доберешься. Смекаешь о чем я?
Правитель Самарии! А ведь и то верно. Можно конечно воевать с Гирканом воинской силой, а можно и так. Как законный представитель римской власти засесть в двух шагах от Иерусалима, как бы сказал мой отец, на расстояния пинка. Сидеть и мирно улыбаться, дожидаясь момента, когда никудышный правитель встанет в подобающую случаю позу, и…
Я уже писал, что в первую мою встречу с Иродом меня поразили не его двор и слуги, не храбрые привычные к нелегкой жизни в приграничье воины. А та нежность, которая исходила от правителя, когда тот прикасался, или хотя бы видел свою супругу – несравненную Дорис подарившую ему старшего и на тот момент единственного сына Антипатра.
Происходившая из родовитой идумейской семьи Дорис подходила Ироду настолько, что иногда казалось, что они созданы друг для друга. Спокойная, рассудительная, как оазис в пустыне усмиряла она не в меру разгулявшиеся страсти своего супруга. Дорис была не просто законной женой и госпожой его постели, Дорис, если можно так выразиться о женщине сидящей на своей половине дворца, Дорис была истинным спутником жизни Ирода – его музой и грацией, его путеводной звездой, женщиной в которой была его судьба, оберег от всех возможных бед, пристань для кораблей, желанная земля любви.
«Вкушает благоприобретения свои – не гаснет ночью светильник ее.
Протягивает руки свои к прялке и длани ее держат веретено.
Длань свою простирает бедному и простирает руки свои нищему.
Не опасается она за семью свою при снеге, ибо вся семья ее одета в алую ткань.
Она делает себе ковры, виссон и пурпур – одежда ее».
Это именно ей не доверяющий лекарям Ирод позволял осматривать и даже зашивать свои раны, на ее коленях покоилась его голова, когда правителя мучили мигрени, и мир казался зловеще подкрадывающимся к нему адом. Это она шептала тихие молитвы и мудреные идумейские заклинания, заготавливала защитные амулеты, клала поклоны в храмах и на алтарях местных богов и горных духов, дабы те уберегли ее суженого от жданной и нежданной опасности. И именно с разрывом их отношений соотношу я начало упадка Ирода. Начала его падения, хотя, для всех остальных это был высокий полет. Выше некуда!
