Какой‑то сложный духовный процесс произошел в Ирине в эти бессонно – лихорадочные ночи. Ей казалось, что она вдруг лишилась какой‑то опоры в жизни, что она брошена во власть каких‑то темных злых сил, что ей надо от чего‑то бежать, от кого‑то спасаться, что она идет по узенькой тропинке над страшными обрывами н не к кому обратиться эа поддержкой и помощью. Как будто грешные мысли, охватившие ее со дня встречи с Левоном, обратились в злых демонов, толкающих ее в темную бездну… И тайный голос твердил ей неумолчно: забудь о нем, отвергни его, иначе погибнешь сама.
Ее сердце разрывалось на части, и ей казалось, что каждая мысль о нем влечет за собою зло, неведомое несчастье, – и она отгоняла эти мысли.
Левон был поражен ее обращением. Ему, напротив, казалось, что после пережитого она должна видеть в нем верного друга, предупреждавшего ее и оберегавшего ее покой.
Не прошли бесследно эти дни и для старого князя. Он слишком много думал, видел и наблюдал, чтобы не понять, что весь мистицизм Ирины, ее стремление найти какие‑то новые пути, доведшее ее почти до катастрофы, явно показывали ее неудовлетворенность жизнью. Она была с ним нежна и ласкова, но именно эта нежность и ласковость больнее всего язвили его старое, но еще полное жизни сердце. Он казался задумчивым и словно постаревшим. На его благородном, львином лбу появились морщины которых раньше не замечал Левон. Тон его утратил свою величавую непринужденность…
Один Евстафий Павлович был оживлен и радостен. Он рассказывал новости дня, говорил, что на днях опять уедет в Москву отдать нужные распоряжения к отделке его московского дома, а потом проедет в подмосковную – приводить в порядок имение.
– Что поделать, князь, – говорил он, – свои крестьяне разбежались, приходится нанимать Бог знает кого для полевых работ. Нет рабочих рук. А тут еще рекрут требуют по восемь с пятисот. Ну, скажите, где я могу найти их?
И он беспомощно разводил руками…
– Как‑нибудь найдут, – с усмешкой отозвался князь, – армия двигается вперед. Повеления следуют одно за другим. У наших дорогих союзников, кроме всего, не хватает пороху. Кроме людей, надо позаботиться и о нем. Это все цветочки, дорогой Евстафий Павлович, подождем ягодок.
Левон успел овладеть собой и, желая рассеять общее напряженное настроение, начал рассказывать о своем посещении Соберсе, о старом придворном учителе танцев Дюмоне.
Его слова, действительно, оживили старого князя.
– Дюмон! – воскликнул он. – Да разве он еще жив? Да, я хорошо его помню. Он ставил балеты у Шереметева, у Воронцова, он танцевал в Эрмитаже. Это был кумир наших дам. Что же он теперь, как он? – интересовался князь.
Левон рассказал.
– Бедняга, – сказал князь, – грустно ему, должно быть, доживать в печальном одиночестве свою некогда такую шумную, блестящую жизнь.
– Он хочет ехать умирать, как говорит он, во Францию, – сказал Левон.
– Это в сто лет! – засмеялся князь. – Ну, что ж, пожалуй, это немного поздно. Если бы он был помоложе, я понял бы его. Немало на моих глазах было французов, что, составив себе состояние в России, ехали в свою Францию, – только не умирать. А умирать не все ли равно где, я не понимаю этой фантазии.
Левон в комических чертах изобразил старую Дарью, беседующую по – французски.
– Не удивительно, хотя смешно, – отозвался Евстафий Павлович. – У меня один поваренок замотался в Москве, когда там гостил Бонапарт. Все шесть недель пробыл. Так теперь все старается говорить по – французски. Я его увидел в Москве и спрашиваю: «Ну что, как поживаешь?«А он осклабился и говорит: «Куси, Куси». Говорю, чем питался? – а он отвечает: «Суп о корбо, сое ра…»
Все засмеялись, только бледное лицо Ирины оставалось неподвижно и безучастно
Кое‑как прошел обед. Евстафий Павлович попросил князя уделить ему несколько минут для разговора, посоветоваться кое о чем. Они вышли.
Левон с Ириной остались наедине.
Молодой князь подошел к Ирине.
– Скажите, – начал он, – почему вы, дорогая сестра, опять так холодны и враждебны? Если бы вы знали, как было мне тяжело в эти дни, как я хотел увидеть вас…
Ирина резко встала. Она еще больше побледнела.
– Оставьте меня, князь. Уйдите! Бог карает меня за… Мы встретились случайно, мы чужие люди. Чего хотите вы? – прерывающимся голосом сказала она.
Князь невольно отступил.
– Я ничего не хочу, княгиня, – ответил он, – я страдал эти дни за вас, я жаждал видеть вас, я сам измучился… Чем я могу объяснить эту странную перемену?.. Разве я что‑нибудь сделал? Разве я в чем‑нибудь виноват перед вами? Скажите…
– О, вы хотите навлечь на меня Божье проклятье! – в страстном отчаянии воскликнула княгиня. – Нет! нет! Я не могу!.. Прощайте!
Она круто повернулась и почти выбежала из комнаты.
Князь остался один, ошеломленный, почти испуганный… И вдруг страшная мысль обожгла его.
Она сказала неправду. Между нею и пророком было больше, чем она говорила.
Он судорожно сжал зубы и чуть не застонал.
– Вздор, – сказал он себе через несколько мгновений. – Вздор! Что мне она?
Он подошел к столу и залпом выпил большой стакан крепкого вина.
– Завтра же еду.
Он прошел в свои комнаты и лег на постель. Мрачная апатия овладела им. Все вокруг и вся его жизнь казались ему бессмысленной.
Все эти пророки, масоны, какие‑то мечты Новикова о какой‑то свободе. Все это казалось ему лишенным смысла.
«Ну, хорошо, – думал он, – пусть рабы станут свободными, разве на смену этого не придет другое, что заставит их страдать? Вот я. Я свободен, богат, родовит и даже молод, а разве я счастлив? Быть может, сейчас есть рабы счастливее меня. Значит, есть что‑то другое, что делает людей счастливыми? Но что? И где, у кого искать этого? Мы думаем, что, дав людям физическую свободу, мы сделаем их счастливыми. Но разве свободные люди не мечутся из стороны в сторону, не страдают, не ищут счастья? А где оно? В жизни первобытного человека, покорного только инстинктам жизни, в приближении к природе, в уничтожении всех предрассудков, как говорит Руссо? Но кто же вытравит из сердца его тончайшие ощущения, кто уничтожит те извилины мозга, где таятся беспокойные и жадные мысли, туманные образы, полуосознанные мечты о чем‑то далеком и близком, возможном и неосуществимом? Нет, есть только один исход, – упорно думал Левон, – это сжечь свою жизнь, наполнить ее внешними впечатлениями и потом умереть… Богатство дает эту возможность, а смерть – она, быть может, так близка…».
В комнату вошел Новиков.
– Ты спишь, Левон? – громко крикнул он. – Меня не хотели даже пускать к тебе. Да вели хоть огонь зажечь. Тут сам черт ногу сломит.
– Это ты, – искренно обрадовался Левон, – как я рад тебе. Сейчас. – Он вскочил с постели и позвонил. – Огня, – приказал он. – Я очень рад тебе, – продолжал он, пока зажигали канделябры. – Я хотел уже опять ехать к тебе.
Лакей, зажегши огонь, ушел.
– Я хочу ехать в армию завтра, – закончил Левон.
– А наше собрание? – удивленно спросил Новиков.
– Зачем? – упавшим голосом ответил Левон. – Мне ничего не надо, я ничего не хочу… Мне надо только скорее уехать.
Новиков задумчиво взглянул на него и медленно произнес:
– Вот именно потому, что тебе ничего не надо и ты ничего не хочешь, ты должен ехать. Ты по крайней мере узнаешь, что надо и чего хотеть. Не поставишь же ты меня, кроме всего, в дурацкое положение перед Монтрозом и» нашими». Тебя ждут. Мы никого не держим насильно, и, приехавши, если хочешь, ты можешь отречься. Но ехать ты должен.
– Хорошо, – подумавши, сказал Левон, – я поеду. Но я в таком настроении, что не уверен, что последую за вами.
– Ты свободен, но я думаю, – ответил Новиков, – что твое настроение минутно.
Левон пожал плечами и стал собираться.
– Оденься в штатское, – сказал Новиков, – фрак и туфли, как на бал.
– Ты можешь отказаться сразу, после первого же вопроса, – говорил Новиков в карете. – Но я советую тебе подумать и не поддаваться этому настроению упадка. Я не знаю и не любопытствую знать, что ты переживаешь. Одно могу сказать тебе: между нами едва ли есть один, не испытавший личного горя. Но что значит личное горе перед океаном человеческих страданий! Вспомни слова шевалье. Никто из нас не считает свое» я»центром мира.
Бахтеев слушал его, опустив голову. Быть может, Новиков и прав. Быть может, у них есть секрет, как позабыть личное горе и найти покой. Ну, что ж, попробуем.
– Я не отрекусь, – решительно произнес он.
– Я был в этом уверен, – промолвил спокойно Новиков.
Карета остановилась.
– А теперь, – сказал Данила Иваныч, – согласно нашим правилам, позволь завязать тебе глаза.
– Делай, что знаешь, – ответил Левон.
