Уроки начались в ларариуме Гельвидия. Здесь находился только маленький алтарь, всегда украшенный цветами, и две мраморных музы, Мельпомена и Полигимния.
Около двенадцати женщин и девушек вместе с Гельвидией расположились по стенам полукруглого покоя. Мемнон стоял перед алтарем. Напротив, под перистилем, сидели Гельвидий, стоик Кальвий, Омбриций Руф и несколько юношей. Все усердно посещали ежедневные уроки учителя и слушали его с глубоким вниманием.
Альциона не появлялась на первых собраниях. Омбриций не видел ее в течение двух месяцев. Хотя это испытание показалось ему жестоким, он подчинился ему беспрекословно. Он верил обещанию иерофантиды; самолюбие его было удовлетворено; наконец, благодаря урокам Мемнона, ум его вернулся к прежним юношеским порывам. Но вместо того чтобы наталкиваться на узкие и нагие стены стоицизма, он мог свободно носиться по широким аллеям и упиваться беспредельными горизонтами, раскрывающимися перед ним. Набросав в общих чертах основные положения науки о Числах, этого ключа герметической доктрины, значение которой можно постигнуть только по многочисленным приложениям ее ко всем наукам и к конечному синтезу вселенной, Мемнон быстро перешел к истории человеческих рас, в которой отмечается постоянное нисхождение и видимое воплощение Духа в материю. Он говорил об исчезнувших материках, воспоминание о которых уже утратилось среди невежественных масс. Рассказывал о жизни первых человеческих племен, более похожих на животных, чем на людей, о племенах, внешний образ и действия которых сохранены египетскими жрецами в иероглифах, начертанных на стенах древних усыпальниц и храмов. Он описал лемуров, пещерных людей, населявших некогда гиперборейский материк, на которых, по-видимому, намекает Эсхил, вкладывая в уста Прометея слова: «Они видели, но плохо, они слышали, но не понимали. Подобные призракам, возникающим в сновидениях, они жили в течение многих веков, сливая все в одно и не различая отдельных предметов». Он рассказал историю Атлантиды, огромного материка, возвышавшегося некогда посреди Великого океана, далеко за Геркулесовыми столбами. О нем говорит в своих сочинениях Платон, посвященный египетскими жрецами. После целого ряда катаклизмов последний остров его, называемый Платоном Островом Посейдона, опустился на дно океана за девять тысяч лет до основания Рима. Этот огромный, ныне исчезнувший материк был ареной грандиозной цивилизации, просуществовавшей многие тысячелетия; о ней свидетельствовали огромные храмы, златовратые города. Целый ряд островов, поглощенных с тех пор последовательными затоплениями, связывал в то время Атлантиду с Африкой и Европой и облегчал сообщение с этим материком. Науки и искусства, магия и культ Солнца родились среди жителей Атлантиды. Они положили начало избранным расам, населившим впоследствии Европу, Африку и Азию. Но сокровенная наука во всей полноте своей образовалась только в Египте, трудами Гермеса, унаследовавшего предание Атлантов, и благодаря посвященным, повелевавшим во имя его. Наука о числах и светилах, письмо и прорицания, религия, переводящая тайные влияния и космические силы в выразительные символы, и искусство управлять людьми, вытекающее из знания души, достигли в Египте высшей степени расцвета.
— Таким образом, — заключил Мемнон, — в подавляющей громадности человеческой истории, из века в век, от тысячелетия к тысячелетию, сквозь все расы и все мировые перевороты, священное предание является путеводной нитью, непрерывной цепью, светильником, часто тускнеющим, но никогда не угасающим. Если слепая толпа движется медленно вперед, то это совершается лишь благодаря пророкам, посланникам Предвечного, воплощающимся на земле. Вокруг них собираются избранники, увлекающие толпу. Благодаря посвященным, передающим из рук в руки светильник жизни, священный огонь не угасает, ничто существенное не утрачивается, и сокровищница знания постоянно обогащается. Каждому пророку — свое послание, каждой расе — свой труд.
— С дорической расы и пророка ее Орфея, — продолжал иерофант, — начинается эра, в которой мы живем. Божественный Орфей, вышедший из святилищ Египта, пожелал передать эллинам божественную науку в жизни и красоте, в городах и храмах, в мраморе и живом теле. В этом заключается волшебство его чарующей лиры. До него мир знал только Жреца и Царя. В темный лес людей Орфей бросил, как яркие светочи, Героя и Поэта, Влюбленную и Пифию, живые факелы Прометея. Мы, ученики Гермеса, Орфея, Пифагора, жаждем зажечь еще более прекрасные огни… Но надо верить в божественную науку, чтобы совершать божественные завоевания.
Эти смелые речи восхищали Омбриция. Они заставляли трепетать неведомые источники в твердой скале его сердца. Быть может, он не стал бы прислушиваться к этим новым словам, если бы мощная гармоничность их не льстила его гордости. Он уже видел себя посвященным, пророком, магом, могущественнее всех императоров мира. Он устрашал толпу своим обаянием, воля его венчала и развенчивала цезарей. Но мысли Омбриция приняли иное течение, отношение его совершенно изменилось, когда Мемнон приступил ко второй части тайной науки. Человек и род человеческий имеют не только земную историю, они имеют историю космическую, охватывающую периоды их существования до и после этой жизни. Каким образом произошла душа человеческая от божества? Путем какого ряда падений и восхождений достигла она своего теперешнего состояния? Каковы ее скитания в мире после каждой смерти? По какому неизбежному закону принуждена она воплощаться вновь после каждого пребывания возле домашних иниев и созидающих богов? Каковы условия ее конечного освобождения, ее возвращения, в полном озарении и могуществе, в свое божественное отечество? Мемнон дал только несколько кратких намеков на эту грозную и величественную Одиссею человеческой Психеи, тоскующей по Психее божественной, стараясь лишь найти нить, связывающую эти различные существования, и общий закон, управляющий ими. Он прибавил, впрочем, что по этому поводу Омбриций получит более подробные сведения в Элевсине и что для того чтобы составить себе приблизительное представление о необъятных тайнах преджизненного и послежизненного существования, необходимо мало-помалу учиться проникать в них самому. Но это достигается на последних ступенях посвящения.
При первых же шагах учителя в небесной истории Психеи Омбриций испытал чувство беспокойства и головокружения. Несмотря на то, что это учение о многообразном и постепенном бессмертии выходило из вершин сознания и из божественного центра вселенной, оно внушало трибуну скрытое отвращение. Слушая Мемнона, он испытывал ощущение, какое переживает континентальный житель, увлеченный против воли смелыми моряками в бурное безбрежное море. Внутренние ли очи его не хотели раскрыться или же его удерживала инстинктивная боязнь перед неизвестным? Вскоре смущение сменилось бунтом. Узость его ума, трусливость его души облеклись в шлем гордости, чтобы скрыть свою истинную сущность от его омраченного сознания. Разум его отказывался принять эти дерзкие гипотезы, которые ему выдавали за непреложные истины, не представляя никаких осязательных доказательств. Гордость его возмущалась при мысли о том, что он существовал под иными формами и еще много раз должен изменить свое тело и сознание. Что представляет собою это учение, отрывающее человека от твердой земли чувств, чтобы бросить его в бездну неизвестностей? По какому праву этот надменный жрец грозит исторгнуть душу трибуна из его здорового тела, чтобы бросить ее в пространство? И стоит ли это мнимое небо осязаемых радостей земли? Лучше, говорил он себе, прожить одну жизнь со всей напряженной страстностью и не найти в конце ее ничего, быть совершенно уничтоженным, нежели скитаться призрачной тенью сквозь столько существований, будучи гонимым какою-то неведомой силой!
Присутствие Альционы, появившейся, наконец, в полукруглом покое, только усилило его раздражение. Она не отходила от женщин и девушек, окружавших ее стеной нежности и благоговения. Заключенная в их кругу, она казалась ему чужою. Трибун и иерофантида обменивались лишь беглыми взглядами. Порой она обращала к нему влажный и мерцающий взор. Но чаще глаза ее заволакивались какою-то холодностью, и душа Альционы уносилась вдаль. Тайна этой души, в которую он не мог проникнуть, тревожила его еще больше тайны вещей. Поведение Альционы на последних уроках Мемнона только углубило разделявшую их пропасть. В то время как Омбриций все более и более восставал против высказываемых иерофантом идей, иерофантида с наслаждением возносилась на эти недоступные высоты. Она парила там как птица, носимая ветром. Голоса юношей и девушек, предшествуя и сопровождая слова учителя, раздавались под сводами ларария вместе с звуками теорбы и лиры. Это были старинные гимны, заклинания богов, сохранившиеся из орфических времен. Доверчивые души певцов устремлялись к невидимым силам, их выразительные жесты, вибрирующие голоса и сияющие лица, казалось, черпали новые силы в мировой душе, но сердце Омбриция ожесточалось и закрывалось все больше и больше. Его возмущали эти восторги, эти радости, которых он не разделял, вызывали в нем гнев. И в довершение унижения, Альциона, казалось, забыла о нем. Сидя на цоколе Музы, колена которой она обнимала, бледная, как мрамор, к которому прислонялась ее голова, она была близка к экстазу.
