Мужчины давно повскакали с мест, рёвом и хлопками приветствуя танцовщицу. Не доходя несколько шагов до Ирода, она повернулась спиной. Резко, почти грубо и причинив при этом боль, смолкла музыка. Разразилась тишина, исполненная любопытства. В этом молчании всего и вся, Саломея наклонилась вперед. И теперь танцевали, заливаясь всеми подвесками, её округлые ягодицы, к которым устремились взоры распалённых танцем мужчин. Юбка девушки была полупрозрачной, поза — вызывающей. Это был призыв красивой самки, очевидный и неприкрытый. Понтий, невольно оказавшийся одним из зрителей в самом выгодном положении, ибо возлежал по существующей иерархии рядом с Иродом Антипой, а теперь стоял рядом с ним, очарованный пляской, до боли прикусил губу и сжал дрожащие пальцы в кулаки. Мелькнула мысль, что это уже было, и сумасшедшая мать этой девчонки просто смеётся над ним! Он отчетливо вспомнил ту ночь и её волшебное тело в своих руках. Он сожалел, он сожалел о потере!
Танец закончился. Всё ещё звенели подвески, но она уже остановила бег своего тела. Она дала им дозвенеть. Выпрямилась и всё с той же улыбкой подошла к отчиму. Не говоря ни слова, тот заключил её в объятья и впился в её губы отнюдь не отеческим поцелуем. Вокруг шумели, кричали, смеялись, вздыхали мужчины. У Пилата закружилась голова, заныло сердце. Всё это было уже чересчур. И он, не имеющий прав ни на что, ощутил, что способен убить кого-то от переполнявших его сердце восторга и ненависти. Такого взрыва чувств он не ждал от себя.
Восторги ещё не улеглись, и толпа ещё обменивалась впечатлениями, когда Антипа, продолжая прижимать падчерицу-внучку к груди, обратился к гостям.
— Слушайте, слушайте все! Как я могу отблагодарить плясунью за её красоту, смелость и высокое искусство? Какую награду присудим прекрасной Саломее-танцовщице?
Посыпались предложения, одно другого щедрее. Но громче всего кричал кто-то из задних рядов, и был услышан.
— Спроси у неё самой, тетрарх! Пусть сама выбирает, правитель!
И толпа придворных обрадованно зашумела: «Правильно, это справедливо, она заслужила!»
— Хорошо! Чего бы ты ни пожелала сегодня, я клянусь исполнить твоё желание перед Господом и этими людьми, Саломея!
Все взоры обратились к Саломее. Задумчиво перебирала она глазами лица, и не давала ответа. Словно так и не найдя его, вдруг вывернулась из рук отчима и бросилась вон из шатра. Толпа несколько растерялась. Ирод смеялся. Обратившись к Пилату, сказал фразу, неприятно резанувшую слух прокуратора в очередной раз за этот богатый сменой впечатлений вечер:
— Однако, поздно застеснялась, красавица, мы уже почти всё увидели. Надо бы поменять одежды, я подмочил их…
Они уже возвращались к своим местам, устраиваясь поудобнее, когда девушка вновь ворвалась в шатёр. Обвив шею отчима руками, прошептала что-то ему на ухо.
Не часто приходилось видеть Пилату, чтобы человек не побледнел даже, а посерел, помутнел от нескольких слов, сказанных ему. Казалось, Ирод Антипа услышал весть о собственной смерти, жестоко преподнесённую ему такой прелестной и юной женщиной. Дрожащие губы властителя зашептали: «Ты одержима бесами, ты больна?! Да нет же, нет, девочка, не может быть, чтоб ты этого хотела…» Впрочем, услышали эту фразу немногие, в том числе Пилат, бывший рядом. Языком страны, которой он управлял, Понтий почти не владел. Мог не всё расслышать, или неправильно понять. Но, кажется, понял всё же верно. Спасибо Иосифу, чему-то всё же научил. Поскольку Саломея капризно топнула ножкой. И не заботясь о том, чтобы её не услышали, а напротив, привлекая всеобщее внимание, закричала: «Да, да, ты обещал, все слышали, ты обещал!»
Молчание Ирода было долгим. Потом он устало провёл по лицу рукой. Казалось, лицо это, бывшее таким живым, смеющимся ещё совсем недавно, вдруг погасло. Потом, резко отстранив Саломею, Ирод Антипа вышел из шатра. Правителя не было долго. Тишина была просто звенящей, когда он вернулся и возлёг за столом. Краски окончательно покинули его лицо. Но он махнул распорядителю рукой. И снова всё завертелось, закружилось вокруг постамента в центре шатра. Вспышки факелов освещали чудеса фокусников. Потом — Саломея. Прыжки и трюки артистов-акробатов. Снова Саломея. Вино, пожелания и поздравления властителю. Опять Саломея. И каждый раз она была другой, и её искусство потрясало, и тело её восхищало и заводило мужчин.
Позднее Понтий вспоминал, что всё время, начиная с возвращения Антипы в шатёр, ощущал непонятную тревогу. Напряжение, повисшее вокруг тетрарха, не отпускало. Тот как будто справился с собой, и улыбка вернулась к нему. А тревога была. Или это его, Пилата, воображение? Часто после разразившейся драмы кажется, что уже предугадывал её благодаря интуиции, ждал. Почему же не предотвратил, если ждал? Зачем заливался вином, глядя на ту, что была живым отражением желанной женщины?
Ещё он помнил чётко узорный рисунок подноса, на котором внесли голову Иоанна. Потом руки Саломеи, изящный девический контур этих рук, а в них — нечто невообразимое. Невозможно было себе представить такую ношу в этих руках, и, однако, она поднесла её к отчиму, выразив благодарность изящным поклоном.
Ирод Антипа вскрикнул, оттолкнул поднос рукой и закрыл лицо. В ужасе отворачивались от этого зрелища и ещё сохранившие рассудок гости. Но таких было немного. Большинство же, опьянённое не только вином, но и страстью к единственной на пиру, но недостижимой женщине, одурманенное благовониями, собственным разнузданным весельем — большинство либо смеялось, либо вовсе не различало окружающего. Либо любопытствовало взглянуть на того, кто ещё недавно был их обвиняющей совестью, а теперь стал этой нелепой головой на блюде.
Саломея, видимо, наученная матерью (он знал, он чувствовал, что она рядом, и каждое мгновение этой драмы до мельчайших подробностей задумано и поставлено ею), протянула поднос Пилату. Он заглянул в эти полуприкрытые глаза мученика. «Mea сulpa»[59], — сказал он себе. Задумчиво, почти рассеянно, не думая о том, что делает, окунул палец в свернувшуюся кровь на подносе. Поднес палец ко рту, попробовал вкус этой крови, крови праведника. Бросилось в глаза лицо того, кто играл им этим вечером, не жалея собственной души. Отвращение было на этом лице, видевшем их. Саломею с подносом в руках. Его, Понтия, окровавленные лицо и пальцы. И негодяя, труса Антипу, бывшего истинным убийцей и страшившегося взглянуть на дело рук своих…
Бешеную скачку на конях по пустыне он ещё помнил. Где-то сзади оставался кричащий Ант, свора собак. Лишь Банга успевал быть почти рядом. А он вонзал шпоры в бока коня, и нёсся вперёд. Внутренним взором видел Иродиаду, она улыбалась ему. Сплетались в танце нежные девические руки, и те же руки, но со страшным подносом. Крутые бёдра колыхались в вызывающей пляске. Понтий что-то кричал, и не поспевающий за ним Ант чаще всего различал в этих криках фразу: «Моя вина! Это моя вина, я знаю!» Но силам коня пришел конец, он стал снижать темп скачки. Понтий всё ещё выжимал из него бег. Но в какое-то мгновение вздыбил его, сопротивляющегося воле сумасшедшего хозяина, и они мягко завалились в песок. Благодарение Юпитеру, этот день и эта ночь закончились. Свет померк в глазах, видения исчезли.
Утреннее пробуждение было не из приятных. Лучи солнца легли на лицо, согрев его, и он проснулся с воспоминанием о треске факелов с их благовонным, приторным запахом. Ант уже не спал, сидел рядом на песке в весьма задумчивой позе, обняв руками колени. Кони фыркали в стороне, посапывали носами собаки. Банга лежал рядом с прокуратором, и не было сомнений в том, что именно его тепло согревало хозяина ночью.
Невыносимо болела голова. Во рту был привкус крови. Он старался не вспоминать, чьей. Та же кровь запеклась вокруг губ, он с трудом разлепил их. Позвал Анта. Верный слуга повернулся к нему с улыбкой. Эта сияющая, чистая мальчишеская улыбка радовала его всегда, но сегодня была таким контрастом в сравнении с нечистотой прошедшей ночи, что прокуратор вздрогнул и застонал.
— Выпей, господин, — протянул ему флягу верный слуга. Преодолевая отвращение, Пилат припал к сосуду с вином и стал глушить вкус крови во рту и в собственной памяти. Он знал, что всё пройдет. Этой стране, со всеми своими соблазнами и ужасами, не одолеть его. Он солдат, и он солдат Великого Рима. Пусть себе трещат проклятые факелы. Или звучит эта музыка в сердце. Всё пройдет.
В какое-то мгновение глубоко ушедший в свои размышления Пилат краем уха услышал шум, исходящий из поросли густого и довольно высокого кустарника, мимо которого они проезжали. Может быть, увидел движение в этих кустах. Трудно сказать, он и сам не успел оценить, что это было. Но долгий опыт военной жизни несомненно сказался в его реакции. Не рассуждая, он послал коня вперёд. И вовремя — позади, на уровне шеи, не защищённой панцирем, просвистела стрела. «Как в нижнегерманской армии, во время бунта»[60], — промелькнула мысль, и заныло раненное когда-то стрелой левое плечо. Он не сразу осадил коня, уйдя на расстояние, относительно недоступное стрелам; он не желал быть спиной к лучнику, искавшему его смерти. Развернув же коня, издали увидел то, от чего похолодело в груди. Ант отбивался от четверых убийц, пытавшихся сбросить его с лошади. Копьё, торчавшее из груди пятого, сделалось бесполезным для него теперь, и он разил их мечом. Левая рука и грудь его были в крови. Недалеко от кустарника, не успев подлететь к лучнику всего на несколько шагов, заливаясь кровью, лежала сука. Стрела торчала сбоку пониже спины. Она царапала землю когтями и пыталась ползти к убийце, но силы покидали её. Заливаясь негодующим лаем, наскакивая, успевая урвать куски одежды и тел, сдерживали четверых убийц два молодых кобеля, не давая пробиться к центру их вселенной — к молодому хозяину, с любовью растившему их. Банга не лаял, он сражался молча и с остервенением. Уже подлетая к месту сражения, Пилат с удовольствием подсчитал его вклад в общее дело: один с разорванным горлом лежал на дороге, и Банга атаковал второго. Эти двое старались обойти всю группу с фланга, а может быть, выдвинулись вослед Пилату. «А ведь эти — не с ножами, а с мечом, — успел подумать Пилат, проносясь мимо Банги. Молодняку проще, Банга выбирает соперников посложней, умница пёс!»
