Он выехал перед войском и, подняв правую руку, зычно крикнул:
— Воинство рязанское! Удальцы, узорочье светлое! Не посрамим славы отцов наших, будем биться до конца! За нами Рязань!
Русские полки зашевелились, и тысячи голов обнажились для последней молитвы.
Через малое время татары двинулись на Ранову.
Словно окаменевший, сидел на своем рыжем толстоногом коне Батый, изредка поднимая глаза и озирая поле, на котором ни на мгновенье не умолкал гул боя.
Опять принялся падать редкий снег. Поле задымилось, и русские не заметили, как двигавшиеся за рекой татары завернули в поле и начали замыкать крылья русского войска.
От Батыя не укрылось, как один за другим пали стяги Давида и Всеволода. Против Юрия, который упорно стоял на холме, отбрасывая татар, Батый двинул свой лучший полк и послал с ним любимца Тавлура.
Татары волна за волной устремлялись на поредевшие ряды переяславльцев и всякий раз откатывались назад.
Олег бился впереди своего войска. Татарская сабля сбила с него шлем. Рассыпавшиеся волосы князя развевались по ветру. Князь не замечал этого; он продолжал разить своим длинным мечом врагов и отбивать щитом встречные удары. Много поверженных татарских тел потоптал конь храброго князя. Самые отчаянные батыры нашли свою смерть в схватках с Олегом, который все рвался вперед, увлекая за собой свою дружину.
Батый давно обратил внимания на русского витязя в синем плаще и с открытой головой. Сросшиеся брови хана не раз приходили в движение, выдавая его нарастающий гнев. Батый уже намеревался приказать ближнему мурзе повести новый полк против переяславльцев и ценой своей жизни добыть голову бесстрашного князя, как к нему на юрком коньке приблизилась чародейница-жена и, соскочив с высокого седла, припала лбом к стремени повелителя:
— О владыка, помилуй храброго русского витязя и отдай его мне! Я сделаю его твоим послушным рабом. Он храбр, он прибавит длину твоей всесильной сабле.
Батый долго не поворачивал головы к говорившей. Потом медленно поднял руку с короткой нагайкой и еле слышно сказал:
— Сохранить жизнь тому воину и привести его ко мне. Тот, кто убьет его, должен быть рассечен на четыре части.
Несколько мурз поскакали выполнять повеление хана.
Жена-чародейница отошла от стремени хана, припадая почти к самой земле.
Уже шел третий час пополудни. Над дальними лесами закурилась пепельная дымка близких сумерек. А бой все не утихал, русские продолжали разить врагов, хотя и мало осталось защитников родной земли.
Израненного князя Юрия Игоревича ближние дружинники вывели из боя и, посадив на запасного коня, повлекли в сторону Пронска. Князь был в забытьи. Двое воинов поддерживали его под локти. Они слышали, как, вздрагивая всем телом, шептал князь имена сына и братьев, павших в жестокой сече.
Олег не заметил, когда Юрий покинул поле боя. Татары все теснее смыкали кольцо вокруг горстки переяславльцев, продолжавших стоять на месте. Один за другим падали изнемогающие от многих ран воины. Оставшиеся в живых сдвигались плотнее и все яростнее отбивались от опьяненных близкой победой татар.
И вдруг воины полка Олегова увидели чудо: перед их князем расступились татарские всадники и не отвечали на его богатырские удары. Не замечая того, как за его спиной татары с диким воплем торжества сомкнули кольцо и обрушились на горстку его воинов, Олег продолжал рваться вперед, сбивая мечом и грудью коня всех, кто оказывался на его пути…
Вот перед князем сверкнула невдалеке холодная полоска реки. На противоположном берегу стояла большая группа татар. Над головой переднего всадника развивался рыжий конский хвост.
Мысль о том, что он видит перед собой самого хана, прибавила Олегу силы. Он ударил коня и направил его прямо к берегу реки. Но в это мгновение на него сбоку налетел татарский всадник и умелым ударом выбил из его рук меч.
Олег обернулся на противника, но сраженный конь вдруг споткнулся, упал на колени, сбросив через голову всадника.
Когда Олег вскочил на ноги, его плотно обступили вражеские всадники. Удалой князь понял, что настал его последний час, и посмотрел в ту сторону, где лежала милая сердцу Рязань. Но ни один татарин не набросился на него. Сдерживая коней, они опустили окровавленные сабли.
Настала тишина, нарушаемая дыханием коней и лязгом удил.
В этой тишине различал Олег затихающий клич русских воинов. В тоске он рванулся в ту сторону. Дорогу ему заступили несколько всадников, соскочивших с коней на землю.
Вперед протиснулся безбородый, с широким и плоским, как блин, лицом толмач и ломанным языком сказал:
— Кинязь! Тибе жидеть великий хан и повьелитель мира Батый.
Опустив голову, Олег двинулся в ту сторону, куда показывала рука толмача.
Батый ждал Олега на высоком берегу Рановы.
Бой затихал, и около хана юркие и неслышные рабы мгновенно раскинули легкий шатер, увенчав его ханским бунчаком. В мгновение ока в шатре выросла гора разноцветных подушек, и у того места, где должен был воссесть хан, загорелись жаркие светильники.
Батый сошел с коня и ступил на ковер, ведущий к пологу шатра.
В это время к нему подвели Олега. Он остановился в нескольких шагах от хана.
Подняв голову, увидел Олег Красный хана в парчовом кафтане и в белоснежном тюрбане с кровавым глазом крупного, как голубиное яйцо, самоцвета во лбу. У него мелькнула мысль бросится на Батыя, задушить его и погибнуть вместе с ним под ударами ханских телохранителей. Он повел глазами по сторонам, и вдруг что-то толкнуло его сердце: Олег увидел обращенные на него женские глаза.
Олег смахнул со лба повисшую прядь волос и еще раз посмотрел в ту же сторону.
Да, то были глаза женщины, которую он запомнил с того самого августовского дня в далекой Рязани, когда яблоками и медом насыщен был воздух родного края.
Олег повернулся в сторону жены-чародейницы, и она сделала к нему один шаг.
Одетая в воинские доспехи, с короткой саблей у пояса, чародейница подняла на князя взгляд.
Но вдруг батый коротко сказал:
— Остановись!
Звук ханского голоса достиг ушей Олега. В том голосе было приказание, окрик, чего никогда не приходилось слышать непокорному князю.
Он замер, полуобернувшись в сторону чародейницы, потом поднял голову. Над ним низко висело серое небо родины, оно напомнило ему о позоре, о поражении и бесславии.
Гнев вспыхнул в соколиных очах Олега Красного. Он повернулся к Батыю и прямо взглянул в его глаза.
Хан первый отвел взгляд в сторону и быстро-быстро заговорил склонившемуся перед ним толмачу:
— Скажи этому русскому батыру — хан даст ему свободу, окружит его почетом, и старые мурзы моей орды склонят перед ним головы. Он храбр и силен. Сильными управляется мир, и я хочу иметь его около себя.
Бросив взгляд на чародейницу, которая не спускала глаз с лица Олега, Батый прибавил:
— Я дам ему двадцать жен и среди них вечернюю звезду, что сверкает на небе моего необозримого ханства, прекрасную Сахет…
Толмач передал Олегу слова хана.
Тот выслушал и ничего не сказал в ответ.
Снова заговорил Батый:
— Я отрублю всем русским князьям головы и огнем пройдусь по всей вашей земле. Ныне вы видели мою силу. Против моих верных воинов не устоит никто в мире. Пусть смирится молодой русский батыр и очистится огнем нашей веры. Я дам ему полк и поставлю по правую свою руку.
Не успел толмач передать слова батыя, как Олег сделал шаг вперед.
Лицо его стало вдруг светло, и на губах появилась улыбка. Забрызганный кровью, без шлема, в пробитой кольчуге, с плащом, изорванным ударами многих стрел и висящим на одном плече, Олег казался соколом, которого затравили вороны.
Он повел бровью в сторону толмача и заговорил, прямо глядя в лицо хана:
— Возьми назад свои хвастливые речи, хан! Ты побил рязанских князей, но еще не покорил их и не сделал своими рабами. Русская земля встанет, и тогда не сдобровать твоим ордам!
— Что он говорит? Ты плохо слышишь! — крикнул Батый толмачу.
Прекрасная Сахет схватилась рукой за край плаща Олега, и ужас появился в ее темных глазах.
— Это я говорю тебе — князь на Переяславле-Рязанском! Никогда русские князья не служили поганым!
И звучно плюнул в лицо Батыю.
Все дальнейшие произошло в течение одной минуты. Батый гневно выкрикнул какое-то слово, несколько его телохранителей — темных великанов с узкими, заплывшими глазами — схватили Олега за Руки, поставили на грязный снег, потом один из них за волосы оттянул голову князя назад и взмахнул кривой саблей.
Долги одинокие дни, а еще дольше осенние темные ночи!
С того времени, как ушел с войском Федор, не было минуты, когда отпустила бы печаль-тоска сердце Евпраксии, и редкую ночь не орошало княгиня горькими слезами пуховой подушки.
Одна была ей утеха — маленький сын Иван-Всеволод. Склоняясь над его колыбелькой, поверяла молодая княгиня свои думы несмысленку-сыну, обращаясь к далекому Федору.
