– А в рыло? – Ленька засмеялся и еще раз ударил его.
Пацаны встали вокруг них сплошной стеной, и Петька понял, что просто так ему уже не уйти.
Он в отчаянии посмотрел Леньке прямо в лицо, краем глаза увидел копошащегося у чьих-то ног Валерку, вспомнил своих матросов, мамку, почему-то волчонка и то, что теперь его зовут Испуг, и от всего этого в нем вдруг вскипела такая злость, такая тихая страшная ярость, которой прежде он сам никогда в себе и не знал. Привычный страх покинул его, и небо над головой от ненависти из синего сделалось белым.
– Тогда я тебя, сука, убью, – прошипел он сквозь сцепленные до хруста зубы. – Потому что это не я блядский выродок, а ты. Это твоя мамка шляется в лагерь к охранникам. И значит она – блядь.
Петька еще успел увидеть, как меняется от изумления Ленькино лицо, как оно теряет ненавистный румянец и становится белым, будто то самое небо у них над головой, потом резко присел, почти припал к земле, подхватил горсть пыли, сунул ее зачем-то себе в рот, оскалился черными зубами, заскрипел песком и, не раздумывая больше ни одного мгновения, со всех своих небольших сил впечатал кулак во все еще блуждающую по Ленькиной роже идиотскую ухмылку.
– Вот так! – сказал Петька, запрыгав от боли в руке и тряся кулаком над головой. – Сейчас еще будет.
У него перед глазами, как на картинке, возник старший лейтенант Одинцов, и он методично, словно камнедробильная машина, повторил все те приемы рукопашного боя, которые были показаны ему вчера в лагере.
Вдох, удар, шаг в сторону, выдох. Удар, шаг назад. Еще один вдох. Снова удар, противник падает на колени.
Два раза в голову, и последний – в солнышко. Чтобы наверняка.
Ленька Козырь впервые стоял перед ним на коленях в пыли и тряс головой, закрывая ее руками. Карты его веером разлетелись по сторонам. Петька на секунду замер, а затем прыгнул сквозь расступившийся круг пацанов к зарослям сухой травы, схватил откатившееся туда ведро и, размахнувшись что было сил, с грохотом врезал им по склонившейся уже перед ним голове.
Ленька рухнул лицом вниз.
– Всех перебью, суки! – заорал Петька, раскручивая ведро вокруг себя.
Пацаны бросились врассыпную. Петька перепрыгнул через лежавшего на земле Леньку и помчался туда, где стоял поезд с морской пехотой.
До этого он ни разу не мог побить Козыря в драке один на один. Он вообще старался избегать прямых столкновений. Поэтому в любой другой день Петька был бы на седьмом небе от счастья. Но не сегодня.
Еще только подбегая к составу с угольными вагонами, он понял, что опоздал. Ему даже не надо было приседать, чтобы заглядывать между колесами. И так было видно. Поезд с матросами, постукивая на стыках, уплывал влево, а Петьке на бегу казалось, что это он сам, и другой поезд, и вообще вся станция, и даже небо над ней плывут вправо.
– Анку ищи! – закричал увидевший, как он выбирается из-под цистерны, матрос Вовчик. – Пулеметчицу! И чтобы титьки побольше! Титьки!
Остальные матросы тоже что-то кричали, махали руками и бескозырками, а Петька бежал за этими развевающимися на ветру черными ленточками, показывал им ведро, запинался, едва не падал и тоже кричал изо всех сил, стараясь, чтобы его услышали, чтобы ответили на тот вопрос, который мучил его все время, но который он так и не успел им задать:
– Дяденьки! Вы не из-под Кенигсберга, дяденьки?!! У нас тут лейтенант Одинцов! Он с вами!.. Вы лейтенанта Одинцова не помните?!!
Но они не отвечали, а только смеялись и уплывали все дальше. Наконец Петька остановился, уронил ведро на шпалы и опустился на землю, размазывая по щекам слезы. Сил у него больше ни на что не осталось.
Хиротаро вернулся в лагерь далеко за полночь. Все часовые уже спустились со своих вышек, поэтому он без помех пролез через дыру в заборе позади кухни. Весной охранники еще торчали на вышках по всему периметру, но после победы один из них, заснув, случайно свалился оттуда, и лагерное начальство негласно разрешило часовым проводить ночь в караульном помещении.
Хиротаро остановился у караулки и заглянул в открытое из-за духоты окно. Трое охранников и ефрейтор Соколов играли на перевернутом ящике в карты.
– Приперся, лекарь, япона мать, – поднимая голову, сказал Соколов. – Иди дрыхни к себе в барак. Завтра утром пойдешь в карцер. Одинцов приказал.
– Забодал ты уже бегать, – лениво добавил другой, щурясь от табачного дыма и сдавая карты. – Медом тебе там намазано? Знаешь ведь, что накажут.
– Траву искар, – нарочито утрируя произношение, сказал Хиротаро и по-детски наивно поднял над головой свою котомку.
Он давно догадался, что русские любят иностранца, только если он простачок, и поэтому старался быть простачком при любой возможности.
– Харосая траву. Рецить буду. Русская, японская – всех рецить буду.
– Вали отсюда, – махнул рукой третий охранник. – Мешаешь, не видишь, что ли?
Хиротаро вежливо поклонился открытому окну и торопливо направился к японскому бараку.
* * *
Как только он перестал ворочаться на своем тюфяке и глубоко задышал, с верхних нар свесилась голова Масахиро.
– Эй… – негромко позвал тот.
Хиротаро не отозвался.
Помедлив еще секунду, Масахиро начал спускаться вниз. Хиротаро не раз предлагал ему занять нижние нары, но тот был упрям и всегда отвечал какой-нибудь грубостью.
Спрыгнув после долгой возни на пол, Масахиро затих и прислушался к спящему бараку. Слева надсадно сипел младший унтер-офицер Марута. Чуть дальше постанывал во сне капитан Цуджи. Сержант Хираи, который спал на верхнем ярусе прямо над лейтенантом Муранака, что-то пробормотал и перевернулся на другой бок.
Масахиро помедлил еще секунду.
Все эти солдаты и офицеры были тяжело ранены летом тридцать девятого в боях на Халхин-Голе и остались у русских только из-за того, что во время обмена пленными в последнем транспортном самолете для носилок не хватило места. Самолет мог сделать еще один рейс, но время, отпущенное советской стороной, уже вышло. Масахиро не помнил обмена пленными, потому что сам был в очень плохом состоянии, однако он знал, что Хиротаро добровольно остался у русских, чтобы не бросать раненых.
Тем не менее он его ненавидел. Ненавидел с тех самых пор, как они встретились на табачной фабрике его отца, когда им было по одиннадцать лет.
Масахиро осторожно склонился к холщовой котомке Хиротаро, которая лежала под нарами, пошарил в ней и вытащил оттуда тетрадь. В бараке было темно, поэтому он проковылял к окну. Раскрыв тетрадь наугад, он прочел в лунном свете:
«Мы летим, чтобы упасть,
Как лепестки вишни,
Чистые и сияющие…»
– Стихи? – едва слышно фыркнул Масахиро и быстро перевернул сразу несколько страниц.
На этот раз его взгляд задержался на изображении гейши, которую Хиротаро нарисовал почему-то в клубах дыма и с черным ртом. Слева от рисунка располагался небольшой текст:
«…папиросы у нас в Японии получили название „сикисима“. В магазинах они появились сразу после победы над русскими в 1905 году. Особенной популярностью эти табачные изделия пользовались у дам. Сначала гейши в своих чайных домиках, а потом и другие женщины стали курить „сикисима“ в знак унижения России, а также из чувства превосходства над поверженным врагом. Некоторые из них по старинному обычаю все еще чернили себе зубы, и от этого белый мундштук русской папиросы особенно ярко выделялся у них во рту…»
– Чушь какая-то, – пробормотал Масахиро. – При чем здесь русские папиросы?
Это он полтора года назад сообщил лагерному начальству о том, что Хиротаро тайком ведет дневник, поэтому теперь его злила новая тетрадка. Он хотел, чтобы Хиротаро было так же плохо в плену у русских, как ему и всем остальным обитателям японского барака, но тот опять умудрился устроиться лучше всех и продолжал делать то, что ему нравится. С самого детства Масахиро ненавидел в своем друге именно это. Всю жизнь Хиротаро делал только то, что ему нравилось, а у Масахиро, несмотря на положение его семьи, это никогда не получалось. К тому же он был хромым от рождения. Наверное, по этой причине его отец, господин Ивая, относился к нему без особой любви.
Ровно через неделю после того, как он родился, акушерка положила кричащего младенца на животик и показала господину Ивая несимметричные складки под коленками и под ягодицами. Затем перевернула на спину и резко развела ножки в стороны. Господин Ивая отчетливо услышал щелчок.
«Врожденный вывих бедра, – объяснила ему акушерка. – Левая нога будет короче правой. Нужно туго его пеленать, а потом накладывать шину».
«Делайте, что хотите», – ответил господин Ивая и вышел из комнаты.
Очевидно, он ждал кого-то с одинаковыми ногами.
Распеленали Масахиро только в три года. После этого еще несколько лет он ползал по дому, постукивая деревяшками, привязанными к левой ноге. Едва заслышав это приближающееся к двери кабинета постукивание, господин Ивая откладывал все дела и уходил на фабрику к своим сигаретам и «сикисима». Одним из первых воспоминаний Масахиро был перешагивающий через него отец.
