Но та, безусловно, надвигалась. От Винтри на прошлой неделе чума неотвратимо шествовала по Гарлик-Хилл к Уотлинг-стрит. Родные забеспокоились, и это было понятно.
Ей не хватало Гидеона, скончавшегося три года назад. Его место занял, сколь это было возможно, молодой Обиджойфул, но он не обладал отцовским авторитетом, хотя уже дожил до тридцати годов и был утешением ее старости. Он оставался посредственностью, не достигая уровня мастера, и только-только разумел грамоте. Тем не менее дело решилось именно волей Обиджойфула.
– Мы тоже уезжаем, – сказал он тихо, кивнув на жену и двух малых детей. – Пожалуйста, тетушка Марта, поезжайте с нами и будьте нам духовным проводником.
Она нехотя согласилась. Через полчаса, теплым сентябрьским утром, уныло и в сопровождении двух скромных семейств она сошла с холма к реке, где Доггет усадил их в свой ялик и взялся за весла. Они уже были на середине реки, когда Марта уставилась прямо перед собой и в ужасе спросила:
– Нам что же, туда?
Их цель, бесспорно, представляла собой престранное зрелище. Громадина вырастала посреди потока и ясно виднелась, и все-таки было трудно сказать, что это такое.
– Уотерменс-Холл, – радушно объявил Доггет, поскольку именно так называли это место прибрежные жители.
Сооружение, состоявшее из сбитых в кучу плотов, яликов и прочей мелочи, превратилось в своеобразный плавучий остров, огромный и смонтированный абы как. Подойдя ближе, они увидели, что люди трудились не покладая рук, надстраивая его еще и еще, добавляя настилы и возводя над ними небольшие навесы. Это делалось инстинктивно, но довольно логично. На реке, в изоляции от заразы, появлялась надежда на выживание.
– Вода есть. Рыба есть. Нам остается оборудовать кров, – продолжил Доггет. И осклабился, когда Марта спросила, что будут делать он и его товарищи, если чума нагрянет в этот плавучий скит и кто-то заболеет. – Сбросим в воду, – ответил тот.
К середине сентября чума разгулялась настолько, что справиться с ней стало совсем трудно. Горожане больше не подчинялись приказам мэра. Люди перестали соблюдать карантин. Умерших от чумы скрывали; народ не хотел сидеть закупоренным в зараженных домах и старался переправить детей в безопасное место. Дозорных не хватало, уследить за всеми было некому. В попытке отделить больных от здоровых мэр приказал больницам держать эту прорву несчастных особняком. Но больниц было крайне мало: старая лечебница Святого Варфоломея, больница Святого Фомы в Саутуарке, да еще одна в Мурфилдсе – Святой Марии. Они переполнились. Город открыл на востоке и севере Сити, а также в Вестминстере дополнительные лечебницы, названные чумными домами. Они тоже оказались набиты битком. Участь умерших еще сильнее угнетала Мередита. На приходских кладбищах не хватало места. Преимущественно за городскими стенами были выкопаны огромные чумные ямы, куда трупы сваливали десятками. Но Мередит заметил, что могильщики продолжали громоздить их на кладбищах, покуда верхние не оказывались покрыты лишь несколькими дюймами земли. На одном даже видел торчавшие из земли руки и ноги.
Он часто бывал в чумных домах Вестминстера, и вот однажды, уже направившись обратно в Сити, был остановлен дозорным, который потребовал зайти в соседний дом, где понадобился врач. Через несколько минут он уже входил в маленький, но милый дом, стоявший в Петти-Франс.
Джейн Уилер ощутила жар шесть дней назад. Сперва она пыталась не обращать внимания. В равной мере проигнорировала и мучительные боли в плечах и голенях. «Мне восемьдесят лет», – напомнила себе. Но к тому же вечеру почувствовала слабость, а уснуть не смогла. На следующий день началось головокружение. После полудня она решила выйти, но прошла всего десять ярдов и вдруг зашаталась. Не понимая, что с ней творится, она повернула домой. На помощь пришла соседка. Следующие часы плохо запомнились Джейн. Ей смутно казалось, что соседка возвращалась вечером и наутро. Затем явилась незнакомая женщина. Какая-то сиделка. Но к тому времени Джейн могла думать лишь об одном: дело касалось шеи, подмышек и паха. Там вскочили большущие шишки, ей удавалось их прощупать. И боль. Ужасная боль.
Мередит вздохнул. Если в легочной форме чума убивала быстро, то в бубонной оказывалась мучением еще большим. У лежавшей перед ним старухи была бубонная чума в последней стадии.
При бубонной чуме сильнейшим образом воспаляются лимфатические узлы, которые разбухают и превращаются в опухоли, так называемые бубоны. Тело кровоточит, под кожей образуются темные пятна и пурпурная сыпь. Нередко возникает бред. В самом конце – его и наблюдал сейчас Мередит – на теле часто появляются розоватые высыпания. Но старуха, переживавшая последний кризис, оставалась в рассудке и, казалось, чего-то хотела.
– Вы обучены грамоте?
– Разумеется. Я врач.
– Напишите мое завещание. Я слишком слаба. – Ее затрясло. – Перо и чернила в углу.
Он отыскал их, присел к столу, стянул перчатку и приготовился писать; она же заговорила: «Я, Джейн Уилер, будучи в здравом уме…»
Так вот кем была эта женщина! Она не ведала, кто перед ней, но Мередит припомнил скандал, хотя и был в то время мальчишкой. «Бедная женщина, – подумал он, – что за смерть».
Завещание было коротким и внятным. Детей она не оставила. Скромное состояние, которое с годами, должно быть, уменьшилось, поровну разделила между выжившими детьми покойного Джона Доггета, за исключением ребенка Марты. «Удивляться не приходится», – подумал Мередит.
– Это все?
– Почти. Осталось последнее.
Ричард Мередит не знал, что, пока он писал, под полом сдохла черная крыса. Не видел и блоху, совсем крохотную, которая только что выбралась из щели.
Блоха находилась в незавидном положении. Она несколько дней питалась кровью чумной черной крысы. В сосудах жили сотни тысяч чумных бацилл, и тысяч десять передалось блохе. Теперь она, обнаружив гибель хозяйки, подыскивала для пропитания новое тело. Проколов кожу очередной живой твари, блоха занялась бы напрасным делом, стараясь протолкнуть кровь через забитое входное отверстие; тем временем тысячи бацилл просочились бы в нового хозяина, чтобы быстро размножаться, снова и снова. Блоха была обречена. Она прыгнула на плащ Мередита.
Последний пункт завещания Джейн Уилер оказался поразителен.
«Наконец, моим последним заветом и смертным вздохом я налагаю проклятие на сэра Джулиуса Дукета, лжеца и вора, который разорил меня, похитив принадлежащее мне по праву наследство. Пошли его, справедливый Господи, в преисподнюю за грехи, и пусть проклятие падет на его род, а наследство украдут, как украли мое. Аминь».
– Вы уверены, что хотите этого? – осведомился Мередит.
– Вполне. Написали? Покажите. Хорошо, – выдохнула она. – Дайте перо. – Джейн с трудом подписалась. – Теперь вы с сиделкой, за свидетелей.
Мередит подчинился. Сиделка поставила закорючку.
Блоха перепрыгнула Мередиту на рукав.
– Мне пора, – сказал Мередит и натянул перчатку.
Джейн словно не слышала. Внезапно она вскрикнула от боли. Сиделка и Мередит переглянулись. Осталось недолго. Мередит решил не говорить несчастному сэру Джулиусу, что отныне тот проклят.
Блохе было нечем поживиться на плаще. Она нацелилась на голую кисть, но та исчезла в длинной кожаной перчатке. Когда Мередит направился к двери, блоха скакнула на сиделку.
К октябрю пик чумы миновал. В первые две недели «Билль о смертности» отчитался в четырех тысячах умерших; к четвертой их стало меньше полутора тысяч; затем три недели умирало по тысяче. Потом наступил резкий спад. Отдельные случаи отмечались до февраля; к ноябрю Лондон начал осторожно оживать. В конце января в город уже катили экипажи даже самых зажиточных горожан и их врачей.
Великая чума официально унесла свыше шестидесяти пяти тысяч жизней. В действительности, конечно, их было больше – возможно, сто. Особенностью этой эпидемии, мало кем отмеченной, оказалось отсутствие чумы в колониях на плавучих островах. Этих внушительных и несуразных сооружений на Темзе скопилось великое множество, и около десяти тысяч человек неделями влачило такое существование. Чумой там заболели считаные единицы. Доктор Ричард Мередит учел этот факт, но объяснить его, к своей досаде, не смог.
И вот в конце ноября Доггет с родными отважились наконец вернуться домой, где их ждало небольшое наследство.
Если Ричард Мередит сокрушался из-за своей неспособности постигнуть чуму, он мог утешиться тем, что это не удалось никому. Природу болезни и ее переносчиков установили лишь через два без малого столетия. До тех же пор памятовали только о том, что ее не вылечить травами, да о симптомах – розовой сыпи и чихании, запечатленных в песенке, которую вскоре распевала ребятня:
Розочки-колечки,
Букетик на крылечке,
Апчхи, тарарах,
Замертво попадали!
В дальнейшем, уже в Северной Америке, «тарарах», не будучи понято, превратилось в «прах», он же «пепел».[61] Но никакого пепла в ту годину в Лондоне не было – только неукротимое чихание перед смертью.
