Казак, сбиваясь, торопливо все поведал, по лицу его катились слезы.
Мещеряк схватил его за плечи и до боли стиснул:
— Как же ты-то смел в живых остаться, когда батька сгиб там? — И не выдержал: заплакал безмолвными суровыми слезами.
Подле избы уже шумело и кричало казацкое войско. Сердцем почуяли повольники гибель своего атамана. Большеротый казак Сенька Драный, прибежавший к Ермаку из-под Мурома, взобрался на рундук и закричал:
— Погиб атаманушка, и нам отсель в пору убираться. Рассыпалось наш дело!
Все угрюмо молчали, разом почувствовали себя сирыми, — не стало сильной руки, крепкой ермаковой воли. Сняли одним махом шапки, и не одна слеза выкатилась из все видевших суровых глаз. Каждый растерянно думал: «Как же дальше быть?».
Тут на высокое крыльцо вышел Матвей Мещеряк. Ухватившись медвежьей лапой за балясину, он подался вперед:
— Не стало Ермака! Сгиб он, брат наш и вождь наш! Но кто сказал — рассыпалось наше дело? Нет, не рассыпалось оно! Русь крепка, она доброй поковки! Соленым потом, трудами неустанными и кровью творили мы здесь великое, и не умрет оно! Учил батька нас отваге и терпению. Кто забудет эту заповедь, тому конец! Поразмыслите-ка, браты, как быть?
— Верно. Любо! — Откликнулось сразу несколько хотя и угрюмых, но твердых голосов. — Не выходит казаку отдаться врагу без драки. Не гоже так!
На ступеньку крыльца поднялся казак Ильин. Сенька Драный злобно закричал ему:
— Куда лезешь! Батьку пошто выдал?
Ильин поднял на боевых товарищей страдальческие глаза; прочитали все в них невыносимую муку, страшную боль. Проговорил он надрывно:
— Браты, лучшие бы мне умереть под кнышем татарина, чем стоять перед вами и гореть в муке. Невиновен я… Браты… — речь его оборвалась, губы сильно задрожали.
Поняли казаки и стрельцы, что много пережил казак за короткое время, что честный он, боевой товарищ. Кто не видел, как отважно он дрался в походах, всегда держал слово и первым бросался, не щадя своей головы, на выручку товарища. Так неужто пожалел бы он жизни за батьку, за Ермака? Поняли многие и зашумели возмущенно:
— Помолчи, Драный! Верим тебе, Ильин, сказывай, как все было!
Не скрываясь, рассказал казак про все, что случилось. Не сила и храбрость врага сломили Ермака и его дружину. Побили своя оплошка и коварство Кучума. Не выставили дозоров — притомились, поверили гонцу о караванах бухарских. Ильин опустил голову и с тоскою сознался:
— И все ж, повинен я и мои други в смерти батьки: голова его ясная была охвачена большими думками о судьбе нашего дела, а малые думки — о бережливости — мы не взяли на себя, упустили, и дорогой кровью за то поплатились. Вот оно как!..
Позади Мещеряка скрипнула дверь войсковой избы, и за спиной атамана показалось лицо Ивана Глухова, ставшего после Болховского воеводой. Глухов тронул за локоть Мещеряка и сказал ему:
— Поведай всем о враге. Силен он?
Атаман заговорил:
— Не числом взял Кучум, а вероломством. Силен враг тогда, когда мы малодушны. Крепки духом — и враг тогда слаб! А скрывать нечего, — ликуют сейчас мурзаки и князьцы: нет Ермака, нет нашего батьки, и оттого они стали смелы и способны на дерзость. Воспрянул сейчас хан и станет поднимать улусы, может и в Искер пойдет…
Он вскинул голову, повел глазами. Вокруг Искера царствовало безлюдное молчание дымчатых далей, к Иртышу сбегали темные леса. Белесые озера поблекивали на необъятных равнинах, на буграх чернела добрая земля, ждавшая семени. «Много, ой как много неутомимого ратного труда положено, крови и соленого пота пролито, — вот так, по горло, — чтобы придти к этой земле! Сколько исколесили, избороздили, чтобы добраться до сокровищ, пока сокрытых для народа. Как не полюбить эту землицу, добытую трудами и великим подвигом», — атаман глубоко вздохнул.
— Не можем мы уйти отсюда, оставить наш драгоценный дар! — громко продолжал он. — Тут батька костьми лег, и нам стоять тут насмерть!
— Любо! — закричали казаки, а Мещеряк говорил:
— Сильными и умными руками принесен за Камень ясный свет! Так что ж, нам самим гасить его?
— Это ты верно! — выкрикнул чернобородый дородный стрелец. — Погоди, атаман! — Он локтями протолкался вперед, взобрался на крыльцо и крикнул: — А пойти отсюда надо.
— Куда? — сурово спросил Мещеряк.
— На Русь! — внушительно ответил стрелец.
Мещеряк раздумчиво опустил голову.
— Струсил? Бежишь? — вырвалось вдруг из десятка голосистых глоток.
— Собой не хвалюсь, — спокойно ответил стрелец. — Но так думаю: уйдем, а дорога утоптана сюда. Силы набраться надо, чтобы навек Сибирь взять!
По войску пошел гомон. Все выжидательно уставились на воеводу и на атамана Мещеряка. Воевода Глухов выступил вперед. Мало кто его видел и слышал, — всем повелевал Ермак. Слово атамана было — кремень, закон. Каждый верил в батькину силу и мудрость. Батька был свой — мужик. А Глухов — воевода, может умный и толковый человек, но не свой брат — не казак. Да и он сам шел всегда за Ермаком. Теперь, когда Глухов заговорил, все настороженно замолчали.
— Люди, кто из вас запамятовал гибельное сидение в Искере, когда Карача обложил его темной силой? С нами был муж храбрый, и мы выстояли. А сейчас нас мало и, что скрывать, в душе у всякого червоточинка, — как без него? У татар же духа прибавилось. Выстоим ли сейчас? Подумать надо!
Гул пошел по толпе. Опять раздались сильные казачьи голоса:
— Мы костьми ляжем. Не уйдем отсюда!
Воевода выждал, когда шум смолк, и продолжал:
— Костьми лечь немудреное дело, ума не потребно! — сердито выкрикнул он. — А выстоять, уберечь честь — ум надобен. Что тут в Искре? — землянки да горшки битые. За них ли стоять? За Сибирь-землицу спор идет. И думаю я, братцы, надо на Русь за силой идти! Мы еще вернемся сюда, Кучум! — крепко сжав кулак, погрозил на восток Глухов. — И Ермак с нами будет, ибо в каждом из нас есть думка о нем, есть забота о славе нашей отчизны!
Казаки переговаривались между собой. Думали: прав или неправ воевода?
Ум говорил одно, а сердце другое. Стрельцы сразу притихли, — готовы были в путь. Казаки же не могли быстро смириться: горячая и неуемная кровь бежала в их жилах! Тут заговорил атаман Мещеряк:
— Браты, надо ладить струги. Уберечь надо силу! — умными и печальными глазами атаман обвел жидкую толпу повольников. После Ермака его голос был самым уважаемым. Казаки потупились и стали расходиться от войсковой избы. Только казак Ильин и еще несколько человек остались на месте и обсуждали свои думки.
— Может, то и поруха воинскому долгу, но нет сил уйти с сибирской земли. Отобьюсь я от стаи и пережду где-нибудь, пока придут свои, — говорил Ильин. — И тут наш человек нужен… Как без него? Кто весть подаст?
А Сенька Драный угрюмо отрезал:
— Как хочешь делай, казак, а я в тайгу сбегу. Меня и татарин не осилит…
Казаки и стрельцы покинули Искер. Они не пошли на Русь старой дорогой, а двинулись на глухой север, где кочевали дружесвенные остяки и манси. Струги поплыли вниз по Иртышу и выбрались на холодную, осеннюю Обь, катившую воды к Студеному морю. Чем дальше на север, тем сильнее сказывалась осень. Унылая равнинная тундра была охвачена холодным дыханием пронзительных ветров. Низкий, глухой лес не радовал сердце. Рано меркло и без того скупое солнце. Встречались одинокие суденышки — предприимчивые остяки промышляли рыбу. Одетые в свободные меховые одежды, они ловко управляли челнами. Завидя казачьи струги, рыбаки безбоязнено подплывали к ним и гостеприимно предлагали рыбу. Многие из них, наслышавшись от князьцов о русских, теперь встречали казаков возгласом:
— Ермак! Ермак!
На нижнюю Обь еще не долетела печальная весть.
Остяки зазывали казаков в селения-паули, кормили рыбой. В чумах, крытых берестой, было дымно от очагов, грязно, но ласковая улыбка и радушие успокаивали душу.
В одном пауле на берег к русским вышел старик и сказал:
— Я знаю вас. Сюда приходил самый большой князь — Ермак, он добрый и справедливый. Отец моего отца сказывал, что в Югре был князь над князьями — большой Молдан. Ваш Ермак еще больше его! — остяк приложил руку к сердцу и поклонился казакам.
Внук его принес «лебедя» — струнный инструмент, отдаленно схожий с телом большой птицы. Старик потрогал медные струны, — они прозвенели заунывно. Он предложил.
— Я спою вам про давнишних богатырей. Слушайте!
И он протяжным голосом восславил остяцкого богатыря, жившего в давнее время в юртах Тонх-хот. Он много охотился и воевал, и столько стрел улетало из его лука, что две нарты возили их. Он был кузнец и сам ковал наконечник для стрел, но перья собирали ему лучшие охотники. И только перо орла и филина годилось для его стрел, а орла и филина не легко добыть…
Старик пел, задумчиво склонив голову. Над лбом у него волосы сбриты, а позади заплетены в косу. Он растягивал слова, и они звучали в обских просторах печально-величаво, как вечерний звон сельской церквушки. Певец коснулся в последний раз струн и пропел:
