Старик распахнул рваный армяк, полез за рубаху, вытащил медный крест, болтавшийся на загрязнившемся гайтане.
— Во-о! Тоже пятак платил, даром-то его никто не дал мне…
— Ну-у? — спросил вдруг мужик.
— Ну-у? Что ну-у? А-а, — вспомнив о чём говорил, старик продолжал:
— «Раз так, говорят, к попу ходить надо. Понял?» «Понял», говорю. «Рублёвку плати», говорят.
— Рублёвку? — переспросил мужик.
— Ей бог, не вру, — старик размашисто перекрестился.
— Здорово тебе приписали, должно по злобе, — сказал мужик, — с меня полтину взяли…
— Неужто? — вскрикнул старик, — вот окаянные, разорили. Всё исправниково и попово дело. Поборы учиняют с народа, поборы, — взревел старик протрезвев.
— Дай на штоф, выпью, горе залью…
Мужик тоже поднялся со скамейки, обнял старика, и они вместе пошли в погребок.
Радищеву сразу стало горько от всего, что он услышал. Слова о поборах заставили его вспомнить распоряжение исправника, запретившего рубить лиственничный и сосновый лес на строительство деревянных домов. И ему стало ясно, что это всего-навсего проявление лихоимства киренского исправника, занимавшегося тёмными поборами с жителей Илимска, вымогавшего деньги у звероловов.
Какой же рачительный хозяин будет строить избу из берёзы, ели или ольхи — некрепкого, нестойкого от гниения дерева, тем более, что вокруг больше сосны и лиственницы, чем берёзы и ольхи?
«Ах, негодяй! Какая мерзость! Чего не придумают живоглоты, лишь бы только лихоимствовать».
Александр Николаевич возвратился домой с испорченным настроением. Елизавета Васильевна, заметив это, спросила:
— Какая-нибудь неприятность, Александр?
— Касалась бы меня, стерпел, а то последнюю шкуру с бедных дерут.
— Кто? — спросила Рубановская, не понимая, о ком говорит Радищев.
— Исправник киренский, тот, что приезжал тогда в Илимск. — И рассказал Елизавете Васильевне всё, что сам услышал.
— Не потерплю лихоимца, напишу письмо губернатору…
— И тебя же опять обвинят. Такой негодный человек, обязательно выкрутится.
— Не-ет, не выкрутится, ежели я за него возьмусь!..
— Только сегодня не надо, ради праздника, — попросила Рубановская.
— Сегодня как раз и надо написать. Моим праздником и будет, что лихоимца всё же накажут…
— Бог с тобой, — смирилась с ним Рубановская, — поступай, как знаешь.
Радищев в этот же день написал иркутскому генерал-губернатору Пилю письмо, в котором рассказал о взимании незаконного штрафа с илимцев за непринятие ими святых тайн и о распоряжении земского исправника не рубить для строительства деревянных изб листвяжный и сосновый лес.
Александр Николаевич не знал, что всё это исходило из канцелярии Иркутского наместника.
9
Елизавета Васильевна всё это время много ходила по улице, хорошо кушала, крепко спала. Рубановская чувствовала себя вполне бодро, лишь одышка выдавала её состояние.
Александр Николаевич не только часто гулял с Елизаветой Васильевной, но и старался как можно больше быть возле неё, пристально следить за ней, оберегая здоровье, предупреждал желания.
Иногда ей хотелось покушать чего-нибудь то кислого, то солёного, то слишком сладкого, то чего-то острого. Тогда все в доме принимались искать то одно, то другое, то третье и, если нужного не оказывалось в погребке или кладовой, Настасья, познакомившаяся с илимскими женщинами, бежала занимать у них солёный огурчик, кислую капусту, груздочки или беляночки, засоленные с укропом. Чаще всего она забегала к купчихе Прейн.
Между женщинами, мимоходом, происходил разговор.
— Скоро ль хозяйка-то от тяжести избавится? — спрашивала Настасью любопытная Агния Фёдоровна.
— Теперь скоро.
— Первеньким? — прищурив глаза выпытывала та.
— Первеньким.
— Чрево-то большое? — любопытствовала Агния Фёдоровна.
— Аккуратное, — отвечала Настасья, — должно девчёночка будет..
— Может раньше родит раз не мальчонка… Принимать-то кто будет?
— Мне доведётся.
— А бывало?
— Бывало.
— А то бабку Лагашиху позовите, у неё лёгкая рука. Пашку-то она мне вызволила… Молитвы знает разные…
— Позвать можно будет…
— А рожать-то в бане надо, — советовала купчиха Настасье, — легче будет ей.
— Сам не дозволит…
— Неужто? — вскрикивала от удивления Агния Фёдоровна и добавляла. — В горячей баньке-то, у меня, слава богу, всё легко шло…
Настасья убегала от купчихи и приносила нужное — огурчики, капусту, грибочки, думая об одном: «скорее бы рожала она».
Елизавета Васильевна тоже ждала этого дня и внутренне готовила себя к нему. Ожидание её было полно трепета, счастливого волнения и вместе с тем той неизвестности, какая сопровождает роды. Она делилась своими чувствами, испытываемыми ею в эти дни, с Александром Николаевичем и лишь умалчивала об одном: её не покидали воспоминания о родах сестры Аннет.
И хотя Рубановская скрывала от Александра Николаевича тревожные мысли, Радищев, успокаивая Елизавету Васильевну и внушая ей веру в благополучный исход всего, тоже неоднократно думал о печальной участи Аннет. Всё могло случиться. Ему было обидно в такие минуты, что врачи бессильны предупредить смерть, не научились ещё управлять природой, подчинять её себе.
День родов настал для всех неожиданно, хотя все в доме, каждый по-своему, готовились к нему. В полдень Елизавета Васильевна ощутила заметное недомогание.
— Что-то мне плохо, — сказала она Дуняше, бывшей с ней в комнате. — Позови Настасью Ермолаевну…
Настасья, захваченная врасплох, вскрикнула:
— Помоги ей, царица небесная! — перекрестилась и тут же распорядилась. — Степан, затопи-ка баньку…
Радищев, работавший в кабинете, услышав Настасьин голос, встрепенулся и догадался, что он мог значить. Он прошёл да половину Елизаветы Васильевны и застал её сидящей на кровати с бледным лицом и глазами, выражавшими испуг.
— Лизанька, тебе нехорошо? — участливо спросил он и, волнуясь, подошёл к подруге, взял её за вспотевшие руки.
— Не беспокойся, пожалуйста, мне показалось, что… Но всё уже и прошло…
В комнату вошла Настасья, за ней Дуняша.
— Все собрались, — сказал Александр Николаевич, — Лизаньке приготовьте всё у меня в кабинете. Там она будет…
— Не позвать ли бабку Лагашиху, — робко начала Настасья, не зная, как отнесётся к её словам Радищев.
— Бабку Лагашиху?
— Соседка, Агния Фёдоровна, отзываются похвально…
— Позовите тогда, — сказал Радищев и предупредил, — но чтобы без знахарских причуд…
Настасья кивнула головой в знак согласия.
В кабинет Радищева перенесли постель для Рубановской. Александр Николаевич помог ей перейти туда, поцеловал, шепнул:
— Мужайся, моя дорогая, — и оставил женщин одних.
Радищев, чтобы успокоиться, позвал Катюшу с Павликом и пошёл с ними на Илим. В воздухе, напоённом ароматом хвойных лесов, пахло скипидаром. Дышалось легко и, словно с воздухом, в тело вливалось здоровье. Александр Николаевич чувствовал себя хорошо. Лишь внутреннее волнение, охватившее его, заставляло сосредоточиться на том, каково было в эту минуту Елизавете Васильевне.
В этом году уже в апреле наступило резкое потепление. Быстро таял снег и на глазах садилась побуревшая дорога. С гор стекали звонкие ручьи. Набухал Илим. На реке появились разводья. Термометр в полдень показывал 18 градусов тепла, к вечеру столбик ртути падал до 10 и так держался.
Дрозды, учуяв весенний сок в древесине, долбили кору деревьев. Неугомонный стук их за рекой, отчётливо слышался в Илимске.
Уже спустилось солнце за горы, а Радищев с детьми всё гулял и гулял по берегу. Особенно ярко и долго, как казалось Радищеву в этот вечер, горел на западе небосвод. Когда совсем погасла вечерняя заря, Александр Николаевич возвратился домой нетерпеливый и весь напряжённо взволнованный от мыслей и чувств, захвативших его.
Пока Радищев гулял с детьми, Елизавету Васильевну, по совету бабки Лагашихи, успели помыть в истопленной бане. У Рубановской временно приутихли боли, и она освежённая крепко заснула.
Бабка Лагашиха была первой, кого встретил Александр Николаевич. Она поздоровалась с ним, назвала его ласково «хозяин» и, предупредив возможные расспросы её «бабьих дел», о которых недолюбливала говорить, торопливо сказала:
— Баба она крепкая, всё ладно будет, — и прошла на кухню, чувствуя себя в доме просто, будто ранее была тут и прежде занималась своими делами.
И твёрдость в голосе, с какой бабка Лагашиха говорила с ним, и уверенность, какая была вложена ею в слова, и простота, с какой она держалась в незнакомом доме, не только успокоили Радищева, но возбудили в нём с первой встречи доверие к бабке Лагашихе. «На такую положиться можно», — подумал он, слышавший ещё раньше своей встречи с бабкой лестные отзывы о ней, как об умелой повитухе и лекарке, искусно складывающей переломленные кости рук и ног, вылечивающей всякие болячки на теле.