И как же может Тимофей рассчитывать на новый бунт дяди против императора и папы?! Некогда в присутствии Иоанна Феофилакта Сильвестр Второй вздохнул о том, как было бы хорошо, если бы гроб Спасителя находился не в руках неверных… У Иоанна Феофилакта даже голова кругом пошла от волнения: ах, если бы оружие христианских правителей, вместо того чтобы то и дело обращаться друг против друга, изгнало неверных из святой земли и других стран Востока, исчез бы оттуда и Полумесяц, косой сатанинский глаз, грозно высматривающий, не пьют ли в странах Востока вина… О, если бы вздох папы пременился в вихрь, который мог бы оторвать от смехотворно малых пределов и смехотворно малых свар дружины христианских владык и двинуть их по бескрайней синеве моря на Восток… Правда, там иные, нежели в славянских краях, растут виноградники, и до чего же они там запущенные — по об этом Иоанн Феофилакт не грустит… Лишь бы только Крест воссиял вместо Полумесяца, а уж люди, которые станут возделывать эти виноградники, будут его люди… в его бочки будут лить вино, на его возы нагружать, да что там — на его корабли…
— Так что понимаешь, брат, на бунт я рассчитывать не могу, — сказал Тимофей Аарону, когда квадрига въезжала на мост, ведущий к башне Теодориха.
Однако бунт вспыхнул. Как-то ночью к Иоанну Феофилакту пришел двоюродный брат Тимофея Григорий. И стал говорить, что хватит с Рима позора, что Петровой церковью правит чернокнижник, которому демоны указывают, где закопаны сокровища, который в безлунные ночи вместе с приблудным монахом забирает эти сокровища и переносит в подземелья базилики святого Петра. Иоанн Феофилакт спокойно слушал и смеялся. Над двоюродным братом, над Римом, над чернокнижником. Насторожился он только тогда, когда Григорий сказал, что с Рима довольно и такого императора, который не желает помнить о том, что он прежде всего первый гражданин Вечного города и что первый долг его — отстаивать честь Рима. А то какая-то жалкая дыра, городишко Тибур, осмелился посягнуть на честь римских граждан, император же, который в соответствии со своей первейшей обязанностью двинулся против Тибура, неся грозный меч мщения, наложил на городок лишь легкое наказание и простил. Не смыл позорного пятна, не исполнил первейшего долга, не сохранил Риму верности, так что и Рим может не хранить верность ему. Город вычеркнет его из списка граждан, лишит огня и воды, вышвырнет за стены или спустит под землю. А Иоанна Феофилакта Рим спрашивает, исполнит ли он свой гражданский долг. А спрашивая, напоминает о святых словах: "Кто не со мной, тот против меня".
Иоанн Феофилакт слушал, моргая глазами и то и дело прикладывал ладонь к уху. Тибур, Рим! Его смешил напыщенный и одновременно страстный тон Григория. Значит, римское величие — это самые обыденные раздоры из-за межи? Римская гордость — это всего лишь перебранка через изгородь? Значит, не владыка мира, божественный Август, император Саксонский, Франкский, Славянский, водружающий серебряных орлов на краю земли, — а первый гражданин сельской общины, главный ночной страж, поставленный пинать через дыру в изгороди соседских брехливых собак?!
Григорий не мог его понять. Он морщил брови и стискивал кулаки. Смотрел на дядю тем же взглядом, как тогда, когда ждал сигнала, чтобы леопардом метнуться на Тимофея. Но на этот раз во взгляде его виднелось не послушание, а немое напоминание о неумолимом законе семейной общности — законе, которому он, Григории, подчинился тогда, не размышляя.
По сладковатое золотистое вино уже давно перелилось через край малой сплоченной бочки, имя которой: тускуланский род. Выливалось уже из другой, куда большей, вместительной, именующейся Римом… Долгие годы оно лилось потоком через Франконию, Саксонию, полусказочную Славянскую землю, уже виделось, как оно грозным потоком подмывает твердыню полумесяца. Потоки сливались в озера, а озера — в гулкое безбрежное море, и именно это море звалось Рим, а не бочка с изъеденными ржавчиной обручами.
Иоанн Феофилакт встал:
— Так ты говоришь, простил Тибуру? А меня разве не простил у Фламинских ворот? А не прости он меня, так и ты бы, Григорий, сегодня не имел ни огня, ни воды.
Он не пошел с Римом, но не пошел и против него. Стал ждать.
Ждал он не только великого испытания вина, не только крепости его, но и благородства. Давно уже он убедился, что оно вызывает у Оттона все более сильные головные боли. Выдержит ли он их, перетерпит ли, стиснув зубы, поймет ли, что благородный, хотя и слишком крепкий, напиток уже вошел ему в кровь и тем самым облагородил ее, хотя и отравил, или же, опасаясь за свое здоровье, трахнет чашей о колонну, втопчет разлитое вино в землю и с облегчением скажет: "Дайте мне пива!"
Перед носом возвращающегося из Тибура императора Рим захлопнул ворота. С глухой ненавистью и немой, безжалостной издевкой окружил черным муравейником башню, на которую взошел выставленный с позором главный ночной сторож. Иоанн Феофилакт, затерявшись в гуще людского муравейника, затаив дыхание, чувствуя, как кровь шумит в висках, вслушивался в слабый голос юнца, с которого вихрь ненависти и презрения сдирает тяжкие, пышные одеяния.
Оттон не осыпал проклятиями вино, которое вызвало у него самую тяжкую в жизни головную боль. Не угрожал ему. А ведь ему достаточно было протянуть руку, чтобы освежиться большой чашей густо пенящегося пива. И весь город знал, что за стенами окружили башню тяжеловооруженные саксонские дружины, вздымающиеся пеной ненависти и стыда за своего короля. Оттон тихо жаловался:
— Vosque estis mei Romani? Propter vos quidem meam patriam, propinquos quoque reliqui…[12]
Иоанн Феофилакт не хуже цен на вино знал, чего стоит боль, которой платят за перековывание гордости в жалобу тяжким молотом неожиданного разочарования. Даже голова кружилась, когда он прикидывал, сколько боли должны стоить Оттону бросаемые с башни горькие и ведь такие не гневливые слова: "И вы — мои римляне? Ведь я ради вас покинул свою родину и своих близких… из любви к вам оттолкнул саксов, германцев тяжеловесных…"
А когда и вовсе сорвался у него голос на словах "… имя ваше и славу донес я до края земли", Иоанн Феофилакт понял, что вино победоносно прошло наивысшее испытание.
И он начал действовать. Употребил все свое влияние, утихомирил Рим, заставил открыть ворота, швырнул черный муравейник на колени. Собственноручно накинул роскошную тяжелую мантию на все еще дергающиеся худые плечи. И выдал Григория.
А когда все стихло, почувствовал, что вынужден спросить сам себя, неужели для него так уж важно само вино. Он углубился в себя и с ужасом обнаружил там какой-то неожиданный огонек, какие-то неведомые ему доселе нити. Огонек привязанности, нити искренней верности.
Это не значило, что ничего не осталось у него от холодной, трезвой заботы о виноградниках и вине. Наоборот, именно эта забота позволяла ему замечать и предвидеть, а многое замечая и предвидя, подбирать подходящие орудия — но он так никогда и не смог больше безошибочно разграничить в себе, где кончается вино, а где начинается Оттон.
А забота о вине заставила его заметить, что с возвышения в столовой зале давно уже не видно, что, собственно, подливают себе в чаши пирующие внизу за общим столом аббаты и епископы, князья и графы. А если, как он полагал, все чаще подливают себе пива в предназначенные для вина кубки, то как помешать из-за полукруглого стола, чтобы, отпивая густую пену из весело кружащей чаши, они не пили за возвращение давних пиров, за радостный миг, когда рухнет возвышение и вождь дружины вновь сядет за общий стол, вместе со всеми, отпивая из общей чаши.
Разумеется, раздумывая надо всем этим, заботился Иоанн Феофилакт о столь дорогом ему всемогуществе вина. Он отлично знал, что тот, кто сидит сейчас в одиночестве за полукруглым столом, жадно потягивая отравляющее его вино, никогда не сойдет с возвышения, никогда не сядет за общим столом, никогда не коснется спекшимися губами густой, белой пены. Так что если захотят снести возвышение, то только вместе с ним. А что тогда? Кто поручится, что между Рейном и Эльбой еще рождаются столь удивительные дети природы? А не придет ли скорее такой, что одной рукой с силой рванет диадему императоров и наденет ее себе на голову, а другой оттолкнет поднесенную к его губам чашу с вином, весело, но злорадно хохоча: "Нет, не хочу, чтобы голова кружилась, а то еще диадема с нее слетит… Лучше уж пиво…" И вновь заскрипят возы, нагруженные грудами бочек, влекомые волами, только не на Север — а с Севера!
А для кого же останется вино? Разве что для церкви. Она велит пить мало, умеренно, но пьет тысячами и тысячами уст.
И тогда начало валиться возвышение, когда закачался полукруглый стол, Иоанн Феофилакт прежде всего подумал о том, чтобы, валясь, они не погребли под собой одинокого участника пира. Ради быстрых прибылей он снизил цены, ухудшал сорта, отдавал в аренду на самых невыгодных для себя условиях лучшие участки тускуланских земель. Бесплатно раздавая лучшие вина, притом в огромном количестве, он заново разжигал в римском народе гаснущий огонь любви к полубожественному величию императора. У все большего числа арендаторов забирал всех сыновей, чтобы увеличить вооруженную дружину тускуланского графства. Начал потихоньку поддерживать и раздувать слухи о чернокнижии папы, так как не мог тому простить его решения относительно королевской короны для Востока. Корону эту император и папа первоначально предназначали для патриция империи, потом передумали и отдали жестокому повелителю страшных диких венгров. Иоанн Феофилакт догадывался, почему они так поступили — борясь за немедленную выгоду, за молниеносную опору для шатающегося полукруглого стола; он все больше дулся на папу, полагая, что тот во всем имеет на Оттона влияние. По мнению же Иоанна Феофилакта, единственно патриций империи со своей крепкой головой, появись он в Риме, действенно поддержал бы шатающийся престол. Но ведь не появится, и удивляться этому не приходится: обида им движет и гнев. А если он не идет с помощью, то кто поможет? Бедный Оттон!
