– Ну что, вы уже слышали? – Лоран Лекуантр выглядел встревоженным. – Вся мэрия в движении. И якобинцы. А, вижу, вижу, Колло, знаю, вы там были. Так что же делает Комитет общественного спасения для собственного спасения? Как так у них нет полномочий? А разве Анрио смотрел на свои полномочия 31 мая – 2 июня, когда вел секции к Конвенту?
– Лекуантр прав, – сухо бросил Карно, – надо выписать ордера на арест Анрио и Флерио-Леско.
Члены Комитета нерешительно переглянулись – у них не было уверенности в своих силах. Все же Барер решился.
– А что, – сказал он не очень уверенным голосом, – пожалуй, граждане, если не арестовать, то сместить мэра Парижа и главный штаб Национальной гвардии нам не помешает. По крайней мере, до выяснения обстоятельств… А, коллеги?
Сен-Жюст понял, что пришло время вмешаться:
– Я против столь необдуманного решения, – услышав его голос, на него посмотрели почти с испугом. – Все слова – никаких доказательств не существует. Гражданин Лекуантр, на последнем заседании ты восторженно предлагал распечатать речь гражданина Робеспьера, а теперь на основании другого восторженного принятия этой же речи у якобинцев ты обвиняешь их в мятеже! Берегитесь, граждане, как бы после столь тиранических решений вас самих не обвинили в тирании!
Члены Комитета переглянулись снова и, как ни странно, не стали настаивать. Лекуантр куда-то скрылся, а «коллеги» Сен-Жюста довольно лениво приступили к обсуждению какой-то совершенно бессмысленной прокламации, предложенной Барером и направленной против «честолюбия» неких неназванных «политических деятелей и военных вождей, которых следовало опасаться честным людям».
Больше Сен-Жюст не поднимал голову от бумаг. Он промолчал и тогда, когда его члены Комитета приняли убийственное для робеспьеристов решение о реорганизации системы главного командования Национальной гвардии Парижа и о передаче полномочий Анрио шести поочередно сменяемым начальникам легионов, – запоздалая мера, – было ясно, что она просто не успеет вступить в действие до того, как все будет кончено. Промолчал, но записал это «доказательство измены» Комитета в свой доклад, который намеревался прочитать в Конвенте уже через несколько часов: «Они поставили себе на службу военные формирования Парижа, устранив его должностных лиц и присвоив их функции; по-видимому, они намеревались свести на нет деятельность революционного правительства и погубить некоторых достойных людей, чтобы властвовать более спокойно…»
Властвовать без Робеспьера и Сен-Жюста… Надолго ли? Эти глупцы не видят, что без Неподкупного и его «диктаторской власти» их сметут на следующий же день? Они – эти Билло и Колло, взятые в Комитет чуть не из милости, или эти беспомощные в политике специалисты Карно, Приеры и Ленде! Сказать, что они губят Республику? Поздно… Лучше потерять власть, чем жизнь…
Перо застыло в руке Сен-Жюста. Вновь навалилось странное чувство отрешенности от происходящего – то ли от непомерной усталости, которая все больше овладевала им, то ли от непрерывного умственного напряжения, в котором он находился уже больше суток. Глаза как будто заволокло пеленой и перед ним в несколько мгновений промелькнул ряд странных картин, словно он спал наяву (наверное, так и было, – переутомление брало свое!). Так он увидел в этой странной полуяви-полусне искаженные лица Билло-Варрена и Барера, выглядывавшиеся из зарешеченного окна черной кареты («арестной кареты», – понял Сен-Жюст). В другой карете мелькнуло белое лицо Колло д’Эрбуа, сразу же исчезнувшее в глубине экипажа, и тут же ревущая толпа хорошо одетых молодых людей с толстыми тростями, больше напоминавшими дубины, бросилась на карету со всех сторон и ее яростный рев «Убей! Убей!» смешался с криками солдат в синих мундирах «Прочь! Прочь!», размахивавших саблями. Затем он вновь увидел Колло д’Эрбуа: бывший актер теперь уже с совершенно синим лицом в одной грязной рубахе лежал мертвым на берегу моря и две сутулые фигуры в одежде каторжников готовили ему саван. Сен-Жюсту почему-то показалось, что это случится очень скоро, потому что в следующее мгновение он разглядел лица их всех: Билло, Карно, Барера, Ленде, Приера, – все старые, морщинистые со слезящимися глазами, но Колло среди них не было, а у остальных лица были угрюмые и насупленные, и Сен-Жюст совсем спокойно подумал, что как плохо умирать вдали от родины. Почему он так подумал – он не понял. Но в подтверждение этой мысли он опять увидел постаревшее лицо Карно и услышал его дрожащий голос, хриплый, отчаянный, обращенный к кому-то там в темноте, куда не проникал взор Сен-Жюста: «Куда же мне теперь идти, предатель?» – и прозвучавший оттуда холодный ответ: «Куда угодно, дурак!», сказанный скрипучим неприятным, но почему-то странно-знакомым голосом…
Затем Сен-Жюст попытался рассмотреть там в этой темноте самого себя, но увидел только черноту.
Антуан поднял голову и посмотрел на заговорщиков: на нервно меряющего глубину зала шагами Колло, на притворявшегося спящим Билло, на непривычно молчаливого Барера, на хмурого Карно, – и ему вдруг подумалось, что его жалкие запутавшиеся «коллеги» вовсе никакие не «инициаторы этого заговора», так же как никакие они
с Робеспьером не «диктаторы», – просто все они – и робеспьеристы и их противники – принимают участие в каком-то низкопробном фарсе, и спрятавшаяся за всем этим неизвестно откуда взявшаяся контрреволюция дергает их за ниточки, и скоро дешевые подмостки, с которых невозможно уйти, сменит другой, не менее дешевый дощатый помост, который отправит в небытие всех бездарных актеров – одного за другим, и в этом будет заключаться, может быть, какая-то иная высшая справедливость, – и вот тогда-то перо в его руке на миг дрогнуло, и Сен-Жюст вывел странные, так не похожие на все то, что он писал раньше, слова:
«Я не предлагаю никакого решения относительно названных мною лиц; я хочу, чтобы они оправдались и чтобы мы стали более мудрыми…» [19]
Он поставил точку, встал, собрал исписанные листы, вложил их в папку и направился к двери.
– Куда ты? – Колло преградил ему путь самого выхода.
– Ты обещал прочесть нам свой доклад! – сбоку вывернулся Карно.
– Сначала он должен быть переписан…
Видя, что члены Комитета молча смотрят на него и не двигаются с места, Сен-Жюст сухо поинтересовался:
– Я пленник?
Колло с угрозой шагнул к нему.
– Спокойно, граждане, – Барер встал между противниками и многозначительно посмотрел на Колло. – Сен-Жюст может идти куда угодно, только сначала он должен поклясться, что прежде Конвента прочитает свою речь нам.
Сен-Жюст заколебался – он уже знал ответ на этот вопрос Барера. Эти слова он только что написал в своем докладе, который вовсе не собирался выносить на суд членов Комитета, глубоко оскорбивших его: «Доверие, которое оказали мне оба Комитета, – большая честь для меня; но этой ночью некто поразил меня в самое сердце, и я хочу говорить, обращаясь только к вам».
Потом он солгал:
– Согласен. Я буду к десяти часам утра.
Надменно подняв голову, он прошел мимо расступившихся перед ним Колло и Карно.
Он не оглянулся.
…Сен-Жюст не вернулся обратно в бывшие апартаменты казненной французской королевы. Протекли долгие пять часов, но он так и не пришел. И только перед самым началом полуденного заседания Национального конвента, которое должно было стать решающим, посыльный принес в Комитет общественного спасения записку. В ней рукой Сен-Жюста было начертано несколько коротких слов:
«Вы испепелили мое сердце – я открою его Конвенту».
Булонский лес. Утро 9 термидора
«Вы испепелили мое сердце – я открою его Конвенту…»
Повторяя про себя эти слова, Сен-Жюст, все еще вздрагивая от возмущения после отвратительной сцены в Комитете, спустился по ступенькам бывшей королевской лестницы в дворцовый парк.
И тут же столкнулся с союзниками - парижский пэр Флерио-Леско и национальный агент Пейян, тоже не ложившиеся в эту ночь, спешили навстречу, вызванные на разборки в Комитет общественного спасения. Они несколько взволнованно, но все же радостно приветствовали его, – ведь еще ничего не было потеряно…
Сен-Жюст прошел сквозь них, не оглянувшись.
Он направлялся к правительственным конюшням. Это уже вошло в его привычку – по утрам, перед заседанием Конвента совершать конные прогулки по Булонскому лесу. Он был искусным наездником (сказывались уроки отца-кавалериста!) и чуть ли не единственным из всех депутатов, кто позволял себе столь аристократические замашки на виду у всех в санкюлотском Париже, чем вызывал восхищение у своих немногочисленных поклонников и насмешку и раздражение у всех остальных, не могущих простить ему этой старорежимной привычки; и чем нимало поражал Робеспьера, удивлявшегося этому, еще одному из его многочисленных талантов, – на этот раз, с точки зрения Неподкупного, совершенно бесполезному.
