— Да дурень ты этакий, — убеждал Живов, — я ведь для тебя хлопочу! Понятное дело, в слуховое окошко легче, свету больше, все на виду, да ведь тогда… тогда уж беспременно пропадешь ты! А если мы продырявим крышу, сделаем дырку, ну, в кулак, что ли, так будет гораздо хитрее дело.
— Как изволите, мне все одно! Сказываю я вам, что я себя упасать буду не очень, стало быть, самую малость.
Однако Живов настоял на своем. В крыше со стороны, выходящей на улицу, в самом углу и низко была продырявлена между железными листами круглая дыра вершка в три. Затем на балках при помощи топора была устроена перекладинка.
Когда все было готово, Гвоздь взял ружье, оказавшееся в углу, встал на колени, положил ружье на устроенный прицел, просунул конец дула в дыру и стал примериваться.
— Ну что? — спросил наконец Живов.
— Распречудесно, Иван Семенович! Ну просто амбразура! А все ж таки доложу вам: из слухового окошка куда бы было повадливее.
— Да дурень ты этакий! Будешь ты стоять в слуховом окне с ружьем в руках, да завидит тебя кто издали, выйдет команда: «Пали!» И они в тебя из полсотни ружей могут хватить, прежде чем ты успеешь только прицелиться. А в эту дырочку ты можешь подпустить антихриста к самому дому и не спеша целить. И вернее будет!
— Да, это точно! Ну, будь так! Стало быть, через эту дырочку.
— Ну а теперь хочешь попробовать, как тебе с чердака на крышку соседнюю прыгать, а с крышки на другую, что на флигеле, и в соседний огород? Лучше бы ты это нынче примерил.
— Зачем? Господь с вами! — воскликнул Гвоздь.
— Как зачем? Вернее будет! Раз проделаешь — будешь знать, как что: какая вышина и как прыгать. Что тебе стоит!
— Нет, уж это, Иван Семенович, — ответил Гвоздь, как-то ежась, — увольте! Что же тут мудреного? Вот сейчас выпалил, вот сейчас на лесенку, в энто окошко, с него на крышку, с нее на другую крышку и опять на крышку и в огород. Это и галка всякая сделает!
— Да галка-то, Гвоздь, сделает, а ты не сделаешь! Да и опять впопыхах, в страхах. Ведь, покуда ты будешь прыгать с крышки на крышку, в дом-то ворвутся… Что? Глядеть, что ли, они будут? Сделай-ка пример!
— Что вы, Иван Семенович! Ей-Богу же! Даже стыд берет!
— Ну, как знаешь, твое дело! — махнул старик рукой. — Ну, Бог с тобой, поцелуемся! — И Живов три раза поцеловался с бутырем и прибавил: — Что там будет — неведомо. А давай Бог благополучно! А случись что с тобой, вот тебе перед Господом Богом божусь: о сиротах своих ты не помышляй. Им хорошо будет!
И Живов спустился с чердака во двор в сопровождении бутыря, сел в свою тележку, снова обернулся к Гвоздю и выговорил:
— Давай-то Бог! Вот бы хорошо-то было! Ты даже, Самойло, и понять этого не можешь, какое это было бы дело! Всесветное дело! На весь мир благодеяние!
— Нам что, Иван Семенович, весь мир! Ну его! — вскрикнул Гвоздь. — Энто все нехристи! Нам свое кровное — матушка-Москва.
— Ну, прости, Бог помочь!
Живов снял шапку, перекрестился и велел кучеру трогать. Бутырь тоже снял шапку, тоже перекрестился и долго простоял молча.
До полудня, часов около одиннадцати, пустынные улицы и весь Арбат зашумели и загудели, но это не были обыватели. Это были ряды французских войск, вступавших через Дорогомиловскую заставу. Много пропустил их мимо себя бутырь Гвоздь, стоя у слухового окошка и высовывая одну голову.
— Что же это такое, Господи помилуй! — говорил он. — Да это все дрянь сущая! И генералов-то почитай ни одного не видать, а где же его увидать! Он, стало быть, другой улицей какой взял…
Но, однако, после часа грома, шума от прохождения войск Гвоздь вдруг ахнул. Несмотря на свою старость, несмотря на то, что закалился как солдат, делавший походы и кампании, а затем закалился и от морозных дней и ночей, проводимых с алебардой на улице, он задрожал от волнения.
— Вот он! Вот он! Слава тебе Господи! — воскликнул он, а сердце шибко билось.
Невдалеке показался всадник на великолепном коне, в диковинном одеянии. Таких мундиров Гвоздь нигде никогда не видал, а уж, кажется, бывал он в кампаниях и видал вражеские одеяния. Весь мундир ярко сиял и позолотой, и шнуром, и атласом, и бархатом. Шапка была диковинная, лохматая, с султаном, а верхушка алая, бархатная; седло, чепрак, уздечка — все блестит и сверкает… Конь извивается и идет будто змеем. Позади целая свита в золоте и серебре. Уж понятное дело: все одни генералы. А коли они все генералы, то он-то кто же? Он сам! Антихрист! Наполеон!
Гвоздь перекрестился, бросил шапку оземь, стал на колени с ружьем, положил его на прицел, просунул кончик дула в дырочку и навел…
— Вон оно как! — шептал он слегка дрожащим голосом. — Как Иван Семенович надумал! Прямо-тко в грудь. Только подпустить надо.
Гвоздь прицелился. Мушка ружья была как раз на груди всадника, среди алого кафтана.
— Обождать! Обождать! — бормотал Гвоздь вслух. — Ближе надо. Вернее! О, Господи, вот беда, руки-то, руки-то…
Руки сильно тряслись. Но не от страха.
— Обождать! — прошептал Гвоздь. — Обождать!
Но в то же мгновение раздался выстрел. И он сам не знал, он ли это выпалил. Но, бросив ружье и глянув в дыру, проделанную в крыше, он увидал смятение в рядах. «Он» на коне по-прежнему указывал прямо по его направлению, на крышу. Несколько человек из его свиты спешились и окружили кого-то.
Гвоздь увидел на мостовой протянутые ноги.
Обмахнулся! Убил другого! Что же это?
Он схватил себя за голову и стоял как истукан. Но вдруг до него достиг гул в доме и гул не двух-трех голосов, стукотню не двух-трех человек, а как будто целая толпа ворвалась в пустой дом.
Гвоздь бросился с чердака на лесенку, влез в слуховое окошко, пролез и не спрыгнул, а бухнулся на соседнюю крышу. Несмотря на шум в доме, падение его вышло гулко, как выстрел. Он вскочил, пробежал два-три шага, прыгнул на третью крышу, но на этот раз нога подвернулась, и он почувствовал сильную боль около бедра.
Когда он хотел подняться, чтобы пробежать и броситься в третий раз, соскочить в соседний огород, то нога не повиновалась. Встать и шагать он не мог. Он пополз. Доползши до края, он не прыгнул, а уже как-то свалился с крыши в огород.
Но в это же самое время грянул залп, и вокруг Гвоздя послышался хорошо знакомый ему свист или взвизг. Пули пролетели около него. Он начал подниматься, чтобы бежать из огорода, но вдруг его будто большущим поленом хватило в спину. Он упал под грохот ружейного залпа.
Уже не сознавая, что он делает, Гвоздь пополз на четвереньках вдоль гряд. Но из слухового окошка торчало несколько ружей. Снова раздалась трескотня.
Бутырь странно уткнулся лицом в землю, будто вдруг прилег между двух гряд, вытянув одну руку вперед и наполовину подтянув одну ногу под себя.
Казалось, что он пьян или балуется…
В действительности бутырь Гвоздь уже не знал, где он, что он, что такое Москва, зачем в нее пришел антихрист и как его звать.
Две пули попали ему в затылок, и одна из них пронизала голову насквозь.
А король неаполитанский Мюрат, вступивший в Москву, двинулся со свитой далее, зорко поглядывая во все окна на пути.
В эти же минуты в Зарядье и на Красной площади, против Василия Блаженного, кончалась работа, начатая еще с вечера.
Живов, окруженный густой толпой, сняв шапку, крестился.
— Слава Богу! Успели! Молодцы, ребята! — радостно восклицал он. — Гляди! Хорошо?!
— Ад кромешный! — ответил Федот.
Мучные лабазы и винные склады пылали, а в воздухе пахло вином.
Всю ночь текло здесь рекой вино по скату в Москву-реку.
Только пятьсот бочек спирту было оставлено и распределено по лабазам.
Около полудня синий огонь принял страшные размеры и по ветру пошел по Варварке.
Когда француз появился у Иверских ворот, то ахнул, увидя ад кромешный.
Софья, уйдя от кабатчицы, направилась, конечно, прямо к своей княжне, рассчитывая на ее помощь.
«Если она меня побоится укрыть у себя, — думала Софья, — то я попрошу денег и найду себе где-нибудь пристанище».
Разумеется, сидя одна у кабатчицы после побега, Софья не раз спросила себя: какой толк от побега? Ведь рано или поздно Тихоновы разыщут ее!
И она давала себе слово бежать из Москвы куда бы ни было, пропасть без вести по отношению к родным и к мужу.
— А прежде всего к княжне! — воскликнула она.
Через день после свидания с сестрой она прошла Москву, явилась в дом Глебовых и пришла в ужас.
Дворник дома — старик — объяснил ей, что все уехали. Остались только сам старый барин, а при нем раненый капитан. Да и они готовы выехать, если, как сказывают, француз возьмет Москву.
Разумеется, Софья не решилась показаться на глаза генерала. Он мог ее тотчас же отправить обратно в дом отца или мужа.
Она села на крыльце около людской и, положив голову на руки, заплакала.
