На следующий день в обед Алексею Никифоровичу привезли письмо.
— Ко мне едет в гости приятель мой любезный, Дмитрий Иванович Плещеев. Человек в Москве известный и веселый. Ты, Кузнечик, гоняй баб, чтоб к приезду Дмитрия Ивановича ноги они поднимали разом все вместе и, кружась, чтоб не скользили, как коровы на льду, и не падали бы.
Тут Собакин велел кликнуть Козла.
— Козел, — сказал он ему, — ко мне едет важный московский гость. Гони в деревеньки, в Покровку и в Мокрое, и забери у крестьян птицу, коров, баранов и свиней для великого пира.
Козел покланялся боярину, но не ушел.
— Чего тебе? — спросил Собакин.
— Батюшка Алексей Никифорович, у крестьян-то за этот год оброку взято полностью.
— Бери за будущий!
— Никак нельзя, батюшка! Смилуйся, никак нельзя!
— Это почему же нельзя? Или я не господин над своим быдлом?!
— Хозяин и господин! Только если забрать скот, приплода не будет. Крестьяне в нищенство впадут. Проку тогда тебе от них никакого.
— Молчать! Холоп! — гаркнул Собакин. — Поедешь и пригонишь вдвое против того, что нужно. А за разговоры — десять палок!
Козла потащили на конюшню.
5
Выпоротый Козел срывал злость на крестьянах деревушки Мокрое. Он был зол вдвойне. В Покровке скотом Козел не разжился. Мужики там богатые, держались общиной. Заикнулся Козел о повелении боярина и был выдворен за околицу.
В Мокрое он захватил дюжину молодцов с пиками и саблями.
Встал посреди деревни. Велел тащить старосту.
Мокрое было крошечной деревушкой о девяти дворах.
И староста был тут забитый, запуганный.
— Боярин Алексей Никифорович, — закричал на него Козел, — велел мне добыть для пира в честь стольника Дмитрия Ивановича Плещеева отборного скота и птицу!
— Смилуйся! — упал в ноги староста.
— А ну-ка, ребятушки! — кивнул молодцам Козел.
Ребятушки приступили было к старичку, но тот покорно замолчал.
— Мне нужно взять с вашей деревни пять коров, двадцать овечек, десяток свиней, пять сороков гусей, индюшек, кур и уток.
Мужики, собравшиеся на сход, слушали тихо, не шумели. Один нечесаный все ж подал голос:
— Что ж, у твоего Плещеева три горла, столько скотины съесть?
Козел захохотал.
— Дурни вы, дурни! Знатные люди сами мало едят, зато людей при них много.
Дело было вечером, Козел приехал так, чтоб скотина была на месте. Холопы Собакина шныряли по загонам и хлевам, вязали овец, тащили свиней и птицу. Говядина должна быть молодая, и коров Козел пошел выбирать сам.
Еще крики и плачи не смолкли, еще не погрузили добычу собакинские холопы, как вдруг все услышали звонкий скок быстрого коня.
Раздался выстрел, облако пыли и дыма растаяло, и на дороге в конце деревни появился черный всадник на черном коне.
— Кудеяр! — ахнули люди.
А Кудеяр поднял руку с пистолетом, навел его на Козла.
— Пожалей братьев своих, Козел! Или ты забыл, как тяжело крестьянствовать? Давно ли сам гнул спину на пашне?
— А что же мне делать? — завопил Козел, загораживаясь руками от пистолета.
— Верни скотину. Собакину скажешь: так велел Кудеяр.
— Так меня же самого засекут!
— Потерпеть за людей — Божеское дело. Бог терпел… А ну, отпускай скот.
Пистолет дернулся, окутался дымом. У молодца, стоявшего близ Козла, отлетел наконечник пики.
Молодцы бросились исполнять приказ Кудеяра, а тот вздыбил коня и ускакал.
1
Ночь была темная, теплая.
Трава трещала от изобилия живности. Весело, с норовом! Казалось, легкий огонь, постреливая искрами, несется по лугам к мягкому, как мякиш, молчащему лесу.
Собакин позвал Кузнечика с лютней, а для полного счастья, для полной щемящей сладости велел затопить печь. Чего лучше: слушай да на огонь смотри!
У Кузнечика тоже сердце было. Не только у людей — у дремлющих по гнездам скворцов душу вынул. Целую неделю потом скворцы попискивали надрывно: вспоминали Кузнечиковы музыки.
Об Алексее Никифоровиче и говорить нечего: рукава, слезы вытираючи, замочил так, хоть выжимай.
Кончил Кузнечик играть, обнял его Алексей Никифорович и сказал:
— Есть у меня любимая лошадь валашских кровей. Такую ни за какие деньги не купишь, но ведь и музыки твоей нельзя удержать. Вознесла в небеси и упорхнула. Только сладости испытанной забыть невозможно. А потому, Кузнечик ты мой ненаглядный, получай красавицу лошадь.
Немец рад, конечно. От боярина — на крыльях, мурлычет по-своему. А пошел через двор к себе — на человека наскочил. Выбежал тот человек из-за угла, а в руках у него дубина.
— Молись! — шикнул немцу да как взмахнет дубьем — и наземь свалился.
Кузнечик испугаться не успел, а тут уже Марко возле него. По-немецки сказал:
— Я спас вам жизнь, маэстро. За это вы должны мне обещать молчание. О случившемся ни слова! Или я вам больше не защитник!
Кузнечик побледнел, поклонился и — бежать.
Марко подошел к лежащему Аксену Лохматому, распустил на его шее петлю татарского аркана.
— Эх, Аксен, не на того ты руку поднял! Слушай меня!
И нашептал мужику кое-что.
2
За полночь, подняв всю усадьбу на ноги, примчался Козел.
— Беда, батюшка Алексей Никифорович! Напал на меня Кудеяр!
— А чего ж ты живой тогда?
— Какое там живой! Погляди-ка, батюшка!
Козел поднялся с колен, и все увидели, что одежда на нем разодрана в клочья, а спина в крови.
— Порол, что ли, тебя Кудеяр?
— Пороть не порол, а, должно быть, саблей, батюшка…
— Скотину пригнал?
— Смилуйся, батюшка! Оттого-то и плачу. Отобрал Кудеяр скотину.
— По какой дороге разбойники погнали скот?
— Никуда не погнали, велели крестьянам вернуть.
— Сколько у Кудеяра людей?
— Должно быть, много.
— Сколько же?
— Дюжина будет.
— А с тобой сколько было холопов?
— Да тоже с дюжину.
— За трусость получишь столько палок, сколько было у тебя людей.
Лицо у боярина было решительное, голос зычный: не подумаешь, что такой боевой человек каждый вечер по немецким музыкам слезы льет.
— Седлай коней! Всей дворне — оружие. В Мокрое!
3
Не разбойничек — гневный хозяин мчался сквозь ночь в гости к своим крестьянам.
Пылали факелы. Красавица ночь обернулась зловещей колдуньей.
В Мокром брехали собаки.
Деревню окружили. По знаку Собакина холопы бросились к избам и хлевам.
Закричали дети, заголосили женщины. Собакин, сидя на лошади за околицей, приказывал:
— Забирайте все!
Забрали.
— Запалите посреди деревни костер!
Запалили.
— Порите мужиков, чтоб впредь подарков от Кудеяра не принимали!
4
Гуси пощипывали траву, погоготывали.
Алексей Никифорович открыл глаза, послушал гусей, поморщился. Вчерашнее вспомнилось. Наказать быдло наказал. Теперь миловать надо. Без скотины крестьянину не прожить, да ведь и времена чудные. Бросят мужики землю, подадутся в бега, в украйны или на новые патриаршьи земли, сыскивай тогда!
Алексей Никифорович сел на постели, перекрестил рот — зевота одолела, — позвал слугу одеваться.
Слуга явился, взял с лавки боярские порты, и вдруг с портов скользнула на пол грамотка.
— Откуда это? — удавился Собакин.
— Не знаю. В порты, видать, была завернута…
— А ну-ка дай сюда!
Собакин развернул грамотку, прочитал:
«Боярин Алексей Никифорович, велю тебе положить в дупло дуба, что растет над рекой одиноко, в трех верстах от усадьбы, на лугах, двести рублей. Не хочу тебя обижать, с Милославского взял столько же. Деньги мне нужны, чтобы заплатить твоим крестьянам за отнятый тобой скот и на мои расходы. Деньги положишь нынче на закате. Смотри, Собакин, ослушаешься — не высовывай носа за дверь. Я стреляю метко. Спроси у Козла, он знает, как я стреляю».
Алексей Никифорович выкатился из кровати.
В исподнем вылетел из опочивальни, схватил стражника за глотку.
— Кто входил ко мне?
— Упаси бог, батюшка! Никого не было!
— Никого?
— Ни единой души, батюшка!
— Крестись!
Стражник перекрестился.
— Ну, погоди ж ты у меня, тать подколодный! — закричал боярин, пугая сбежавшихся слуг. — Повешу на том же дубу!
Увидел Марко, обнял его за плечи.
— Я его за ноги повешу! — шепнул он ему доверительно.
— Кого?
— Кудеяра.
— Разбойник опять прогневил вашу милость?
— Еще как прогневил! Письмо в опочивальню подбросил, наглец!
— В опочивальню? Как можно? Где же были слуги?
— Дрыхали небось! — Боярин бросился на слуг, тыкая их кулаком в бока, в животы, хватая за бороды и лохмы. — Ведь он убить меня мог! Убить! Лежебоки! Лентяи!
