Съ нетерпѣніемъ ждали возвращенія начальника изъ столицы всѣ немногочисленные ученики. Веревкинъ вернулся сіяющій, вознагражденный и привезъ награды всѣмъ. Всѣ ученики были записаны рядовыми въ разные гвардейскіе полки, а Державинъ, какъ искусникъ въ черченіи картъ и плановъ, былъ записанъ въ инженерный корпусъ съ званіемъ кондуктора. Всѣ юноши надѣли соотвѣтствующіе ихъ званію мундиры, въ томъ числѣ и кондукторъ. Такъ какъ между картой Казанской губерніи и инженернымъ искусствомъ оказалось въ глазахъ начальства много общаго, то не мудрено, что вскорѣ инженерному кондуктору поручили, какъ спеціалисту, заниматься исключительно фейерверками, которые устраивались въ торжественные дни; да кромѣ того, всѣ маленькія пушки, изъ которыхъ палили при торжествахъ, тоже вѣдалъ теперь кондукторъ.
Однако инженеръ-артиллеристъ-фейерверкеръ Державинъ не долго состоялъ въ этихъ званіяхъ. Черезъ годъ Веревкинъ получилъ приказаніе отъ Шувалова изслѣдовать и подробно описать развалины стариннаго города Болгары, находящагося на берегу Волги. Когда дѣло пошло о картахъ и чертежахъ, то, разумѣется, главнымъ помощникомъ Веревкина могъ быть одинъ Державинъ.
И вотъ на лѣто юноша очутился на привольѣ волжскихъ береговъ. Карандашей, бумаги и даже красокъ было теперь вволю, на казенный счетъ — и юноша принялся за дѣло съ такой страстью, такъ умно руководилъ своими товарищами, что Веревкинъ, преспокойно сдавъ ему свои обязанности, уѣхалъ въ Казань. Молодежь осталась одна расправляться съ Болгарами, какъ ей вздумается. И здѣсь цѣлое лѣто и осень усердно работалъ юноша, не подозрѣвая, какое огромное значеніе для его развитія можетъ имѣть эта, повидимому, нелѣпая работа. Державинъ срисовывалъ всѣ древнія развалины, которыя уцѣлѣли отъ прошлыхъ вѣковъ, тщательно копировалъ удивительные рисунки и пестрыя надписи на совершенно неизвѣстномъ никому языкѣ и, наконецъ, копая разные курганы наемными крестьянами, собиралъ цѣлыя кучи разныхъ старыхъ монетъ, разную рухлядь, разныя удивительныя украшенія и даже оружіе.
Явившись осенью съ отчетомъ въ Казань, юноша привелъ въ восторгъ Веревкина, и онъ обѣщалъ къ праздникамъ, отправляясь снова къ Шувалову, чтобы вести всю работу, захватить съ собой и главнаго виновника успѣшно доведеннаго до конца дѣла. Оставалось только поскорѣе привести все въ порядокъ, сдѣлать каталогъ всему и затѣмъ сшить себѣ новое платье инженеръ-кондуктора, чтобы явиться на Рождество въ Москву. Державинъ снова усердно принялся за скучную, но уже пустую работу, составилъ огромные каталоги съ тщательными описаніями всего и даже необыкновенно красивымъ почеркомъ и съ необыкновенно искусными и изящными рисунками. И только одно мѣшало работать ему — мысль очутиться въ столицѣ, стать лицомъ къ лицу и бесѣдовать съ тѣмъ, кого даже и самъ Веревкинъ побаивался, и отъ кого прямо вполнѣ зависѣлъ, т. е. съ Шуваловымъ.
Въ декабрѣ все уже было у Державина готово, даже мундиръ новый сшитъ, а Веревкинъ все откладывалъ поѣздку по разнымъ своимъ семейнымъ обстоятельствамъ. Наконецъ Державинъ узналъ, что они выѣдутъ только послѣ Крещенія. Дѣлать было нечего, надо было терпѣливо ожидать путешествія. Но поѣздкѣ этой не суждено было состояться!
За три дня до назначеннаго отъѣзда, въ Казань пришла вѣсть, которая повергла всѣхъ въ отчаяніе, почти бурей пронеслась по всей Россіи, громовымъ ударомъ отозвалась во всѣхъ, самыхъ отдаленныхъ закоулкахъ Россіи. Вѣсть эта была — о кончинѣ всѣми обожаемой монархини, двадцать лѣтъ державшей въ рукахъ своихъ судьбы имперіи. И какъ въ самомъ Петербургѣ все уныло и боязливо притихло, такъ и въ разныхъ углахъ Россіи, равно и въ Казани, всѣ были перепуганы, опечалены, и никто не зналъ чего ждать. Только одинъ нѣмецъ Гельтергофъ возликовалъ, ожидая себѣ лучшей доли. Казалось, не было въ Россіи ни одного человѣка, котораго бы судьба не выбросила въ это время изъ прежней колеи и безпричинно вдругъ не поставила бы на другую, новую, неизвѣстную и непривычную дорогу.
Кажется, осьмнадцатилѣтній юноша, ученикъ казанской гимназіи, былъ малой спицей въ громадной россійской колесницѣ, но и на немъ тотчасъ же сказались разныя перемѣны, совершившіяся въ пространномъ отечествѣ.
Въ концѣ января, въ Казань явилась бумага изъ канцеляріи преображенскаго полка. Это было не что иное, какъ отпускъ, помѣченный еще 1760-мъ годомъ рядовому преображенскаго полка Державину. Отпускъ былъ яко бы данъ еще въ тѣ времена, когда Державинъ надѣлъ мундиръ инженера и кончался первымъ январемъ уже наступившаго года. Оказалось, что Державинъ вовсе не инженеръ и не кондукторъ, а преображенскій рядовой въ отпуску, да еще сверхъ того уже на цѣлый мѣсяцъ опоздалъ вернуться къ мѣсту служенія. И не одинъ Державинъ, а и начальникъ Веревкинъ, и мать его, и друзья, всѣ были равно смущены. Веревкинъ клялся, что онъ послѣ поѣздки къ Шувалову не ошибся и не перепуталъ, что Державинъ не былъ тогда зачисленъ въ гвардію. Ѳекла Андреенна была въ отчаяніи отъ необходимости, при скудныхъ средствахъ, посылать сына въ Петербургъ, и войдя въ новые долги, разстаться съ нимъ, быть можетъ, на всегда. Но не повиноваться, въ особенности при новомъ государѣ, было опасно, и юноша тотчасъ же собрался въ дорогу, а черезъ цѣлый мѣсяцъ труднаго странствованія изъ Казани въ Петербургъ, явился, наконецъ, на ротномъ дворѣ преображенскаго полка. Тотчасъ же объявили ему, что онъ на цѣлые два мѣсяца опоздалъ изъ своего отпуска, а затѣмъ онъ былъ отправленъ подъ арестъ.
Врядъ ли кто-нибудь когда-либо такъ странно и весело пріѣзжалъ въ столицу поступать на службу.
Однако горячій нравъ, умъ и смѣлость сказались въ юношѣ. Одинъ одинехонекъ среди большой столицы, безъ родныхъ, безъ друзей, даже безъ знакомыхъ, Державинъ не далъ себя въ обиду. Упрямо и горячо доказывалъ онъ, что уже два года считаетъ себя инженеръ-кондукторомъ и не желаетъ поступать въ полкъ за неимѣніемъ средствъ содержать себя въ преображещахъ. Но ничто не помогло. Отсидѣвъ день или два подъ арестомъ, юноша все-таки былъ зачисленъ фактически въ лучшій гвардейскій полкъ, и, будучи совершенно безъ денегъ, поселился въ самой казармѣ, нахлѣбникомъ у солдатской семьи.
Въ первые дни службы всякія порученія, разноска по городу повѣстокъ, работа то лопатой, то метлой едва не уходили не очень крѣпкаго здоровьемъ юношу, но вскорѣ, благодаря его изобрѣтательности, ему жилось уже нѣсколько легче. Этими самыми нелѣпыми цидулями и грамотками солдатикъ избавился отъ тяжелой работы, а деньги, недавно присланныя вновь матерью, хотя и небольшія, помогли ему расплатиться съ его хозяиномъ капраломъ Волковымъ. Кромѣ того, за нѣсколько дней передъ тѣмъ, Державинъ розыскалъ, наконецъ, въ Петербургѣ стараго друга и учителя, прощеннаго пастора Гельтергофа, который выѣхалъ еще прежде. На сколько было плохо ему когда-то въ Казани въ качествѣ ссыльнаго, на столько хорошо ему было теперь. Онъ былъ возвращенъ изъ ссылки тотчасъ же по воцареніи Петра Ѳеодоровича, прямо въ Петербургъ, будучи лично извѣстенъ Фленсбургу. Теперь онъ могъ разсчитывать на быструю и совершенную перемѣну своей судьбы къ лучшему. Гельтергофъ и въ Казани искренно любилъ юношу за его прилежаніе и зная по себѣ, каково бѣдствовать въ чужомъ городѣ, добрый пасторъ велѣлъ юношѣ заходить въ себѣ, обѣщаясь подумать объ его судьбѣ.
— Вы великолѣпно говорите по-нѣмецки, сказалъ онъ, вы говорите, какъ настоящій нѣмецъ, mein lieber, а это очень важно. Теперь не Елизавета царствуетъ, лукаво ухмыльнулся пасторъ. Теперь Peter der Dritte царствуетъ!.. Теперь нѣмецкій языкъ для всякаго есть лучшій дипломъ, самый важный дипломъ.
Рядовой преображенецъ самъ чувствовалъ, что проклятый нѣмецкій языкъ, который когда-то вколачивалъ въ него каторжникъ Роза, теперь будетъ имѣть огромное значеніе для его служебной карьеры. И теперь Державинъ, обождавъ недѣлю, давъ время доброму Гельтергофу заняться его печальной судьбой, собирался снова навѣдаться къ пастору. Но какое-то странное чувство, въ которомъ юноша самъ не могъ отдать себѣ отчета и самъ не понималъ вполнѣ, мѣшало ему подѣлиться своей тайной съ своими ближайшими знакомыми и пріятелями. Ему почему-то было совѣстно сознаться въ своихъ мечтаніяхъ, сказать о своей бесѣдѣ съ Гельтергофомъ, разсказать все кому-либо, капралу Волкову, Морозову, еще менѣе Квасову; и даже въ дружеской бесѣдѣ съ товарищемъ Шепелевымъ онъ все-таки не рѣшился заговорить о пасторѣ и своихъ надеждахъ на помощь его. Да и какъ было радоваться знанію этого нѣмецкаго языка, какъ было возлагать на него всѣ надежды, носиться съ нимъ, когда все кругомъ ненавидѣло и ругало этотъ языкъ? Тотъ же новый знакомый и товарищъ, едва пріѣхалъ въ Петербургъ и уже успѣлъ отчасти пострадать, или, по крайней мѣрѣ, былъ возмущенъ и оскорбленъ тѣми, кто свысока требовалъ знанія этого проклятаго языка.
Но юноша Державинъ, уже знакомый по опыту съ бѣдностью, съ несправедливостью людской, былъ мало похожъ на юношу Шепелева. Онъ, и не зная по-нѣмецки, вывернулся бы изъ затрудненія и не ударилъ лицомъ въ грязь, если бы попалъ въ кабинетъ принца.
