— Матушка моя боярыня, — поклонилась старая Кира, улыбаясь беззубым ртом, — славно ты все обговорила, а я тем временем одела тебя. Верхняя юбка так и шуршит на трех накрахмаленных нижних. Накину-ка я тебе на плечи зеленый кружевной платок.
— Непременно. Я всегда надеваю его, встречая именитых гостей. Зеленое притягивает глаз. Государь посмотрит на меня, а я поклонюсь ему с великой робостью. А нынешние боярыни понятия о приличии не имеют: держат себя дерзко и бесстыдно. Говорю тебе, нана Кира, чем дальше, тем больше портится свет. Плохие установились обычаи. И смерды осмелели. Правда, тут есть вина и государя Штефана: уж очень милует он молодых ребят да простой люд. Мол, выбирает себе служителей по силе и достоинствам. А так негоже. Куда же тогда деться старикам да именитым боярам?
— Я тоже думаю, что так негоже, — согласилась Кира. — А теперь, матушка моя боярыня Илисафта, отпустила бы ты меня: посмотреть надо, как там каплун, что ты сама своими белыми ручками изволила поставить в печь. А ты покуда натри руки чабрецом и не ходи больше на кухню. И возьми да пожуй гвоздички. Вот она. В шкатулочке осталось еще десять стебельков. Жемчужина на правой серьге блестит больше левой. А теперь изволь выйти на крыльцо и стой на пороге. Слышь, трубы заиграли.
Действительно, по большому тракту из Браниште скакали конники, предводительствуемые капитаном, чтобы разбить стан на левом берегу.
Редкая цепь всадников выстроилась на опушке елового леса, что тянулся до речки Кракэу. Весть о приезде государя опередила его на час. Князь Штефан ехал шагом, окруженный немногими вельможами, и благосклонно поглядывал на крестьян, выстроившихся по обочинам дороги.
Конюший стоял рядом с отцом Драгомиром в конце липовой аллеи. У дороги толпились тимишские хуторяне. Легкое дуновение ветерка смягчало жару. В загонах на дальнем склоне ржали жеребята. С пастбищ под горой донесся зов бучума. Там, в стороне от тракта, стоял Симион со своими вооруженными служителями. Он, должно быть, не успел даже надеть чистое платье, зато уж в колымаге, которую мчала из долины четверка быстрых коней, сидели знатные люди в дорогих нарядах.
«Куда же девался Ионуц? — думала боярыня Илисафта. — Должно быть, тоже встречает государя». Об этом шустром юнце она меньше печалилась, чем о Симионе. Он малый бойкий и сладкоречивый, да и медведь у него проворный.
Боярыня Илисафта пристально глядела в сторону гор, высматривая орла, который должен парить над княжьим поездом.
Вот и для Штефана-водэ все пошло по-иному. А ведь в молодые годы жилось ему не сладко. Нынче все изменилось. Наверно, теперь у него тоже завелся свой медведь, такой поджарый да быстрый, что стал грозой для всех медведей на свете. А помимо медведя, сказывают, есть у него и этот самый орел, который оберегает его. Звезда Штефана расположена между Большей Медведицей и Змеем, а молитвы иноков с Афона обратили на него милость всевышнего. Сподобиться бы Симиону такой благодати.
Уже час стояла боярыня Илисафта на пороге своего дома, озабоченно и трепетно ожидая повелителя. Колымага казначея Кристи остановилась у ворот. Из нее величественно вышла боярыни Кандакия. Из второй дверцы вышел Кристя и поправил шелковый пояс на могучем своем стане.
Народ, столпившийся около села, внезапно зашумел. Конюший Маноле Черный и отец Драгомир двинулись вперед. Всадники пересекли дорогу и направились к государеву конскому заводу.
Ионуц примчался, весь запыхавшись.
— Что случилось? — спросила в страхе боярыня Илисафта. — Что ты так скачешь?
— Ничего особенного, маманя, только государь повелел своим боярам следовать дальше Романским трактом, а сам завернул к табунам, поглядеть жеребят-однолеток и распорядиться о расширении новых строений.
— Как же так? — всплеснула руками конюшиха. — Значит, к нам не заедет?
— Нет, маманя.
— А я жду князя и блюдо изготовила, которое он отведал однажды у меня, даже пальцы облизал, так был доволен.
— Не печалься, маманя, найдется, кому съесть твое кушанье.
— А мне так хотелось взглянуть на государя, узнать, поседел ли он еще.
— Взглянешь, маманя, А он остановится, посмотрит на тебя с улыбкой и кивнет тебе вот так.
— Ладно уж, не утешай. Неужто не положено человеку в обеденный час сделать привал и покушать?
— Конечно, положено, боярыня Илисафта и любезная матушка моя. Я тоже о том подумал. И поджарил на вертеле шесть перепелок, обложенных липовым листом. Ты же пошли с рабом кастрюлю с твоим кушаньем. Пусть раб скачет на неоседланном коне, держа высоко в руке кастрюлю, и отвезет ее к опушке. А я вместе с вертелами прихвачу и свежих калачей. Все остальное пусть несут в гору другие слуги.
— Не забудь, сынок, скатерть. Постели ее на травке. Нана Кира даст тебе все положенное. А я до того уморилась, что уж не двинусь отсюда. Зря старалась, раз не удостоилась увидеть государя под кровом нашего дома.
— Не печалься, маманя. Сделаю все как нельзя лучше. Скажу государю, что все изготовлено твоими руками. Скажу ему так: «Светлый государь, эти калачи, которых никто другой не умеет так печь, замесила сама боярыня Илисафта. Мне она тоже испекла из теста две птички. Одну я преподношу его светлости княжичу Алексэндрелу. И вот это кушанье, какое едал только царь Маврикий, сготовлено тоже конюшихой Илисафтой. Только этих перепелок, куда менее вкусных, зажарил твой покорный слуга Ионуц Черный».
Казначей Кристя и боярыня Кандакия в великом удивлении слушали этот торопливый разговор.
— A как же мы? — величественно спросила красивая и разряженная супруга казначея.
Конюшиха взглянула на нее с притворным сочувствием:
— Ах, милая невестушка, как же я рада, что ты к нам приехала! И что это за удивительные порядки такие — не пускать нашу сестру в загоны государевых коней? Казначею, возможно, еще удастся пробраться туда с братом. А уж твоей милости прядется здесь остаться, и будем мы друг друга утешать. Не забудь, Ионуц, передать государю в точности мои слова.
— Не забуду, маманя… Я уж заранее все обдумал и взвесил.
Казначей между тем размышлял, слегка сдвинув брови. Наконец величественно шагнул к боярыне Илисафте. Ласковый голос его походил на голос матери, только был гораздо гуще. В этом голосе, во взгляде карих глаз было что-то привлекательное. И речь у него получалась складная, хоть иногда и пустая.
— Матушка родная, боярыня Илисафта, — произнес он, и, подойдя к конюшихе, обнял ее, и облобызал руку. — Я и сам передам государю то, что тебе хотелось сказать, а он вспомнит, кивнет головой и улыбнется. А Ионуц разве скажет, как надо? Перед грозным ликом государя у него язык отнимется. Я же, как тебе известно, наделен даром слова. Я скажу государю не только это. Когда он будет любоваться жеребятами или трехлетками, я с похвалой отзовусь о них. Ведь вот, скажу я князю, поистине господь послал человеку сих дивных тварей, ибо с их помощью мы можем сокращать себе пути-дороги, переплывать реки и успевать в ратном деле.
— Достойные речи, — кивнула, улыбаясь, боярыня Кандакия. — Ты уже говорил их когда-то князю, и они ему понравились.
— Что ж, скажу и во второй раз: они ему опять придутся по вкусу. Князь подарит мне перстень и опять похвалит. Мне ведома тайна: говорить такие слова не след ни после первого, ни после девятого кубка, говорить их надобно после пятого. А как я рад, дорогая матушка, что ничего с тобой не стряслось. Завел себе привычку татарин пугать меня: то ты захворала, то упала. А я в страхе лечу сюда. И ведь знаю, что это у него уловка, но все же спешу.
— И правильно поступаешь, казначей. Теперь поди возьми у Ионуца коня, чтобы поспеть вовремя. А я уж останусь с невестушкой, порадуюсь, на нее глядючи. До чего ж обидно, что государь погнушался нами, — продолжала она, приглашая боярыню Кандакию в сени. — Уж куда как лучше посидеть ему на мягких подушках, на которых теперь сидит твоя милость, нежели скакать по жаре и вести разговоры с табунщиками.
— Тут и впрямь самое лучшее местечко, — согласилась Кандакия, устраиваясь как раз там, где обычно отдыхала конюшиха. — Милая свекровушка, уж не заняла ли я твой уголок? — заботливо спросила она.
— Ничего, тебе к лицу сидеть тут, — успокоила ее боярыня Илисафта, поджимая губы. — Пошли тебе господь здоровья и такой же удачи, какую принес тебе казначей Кристя, сын наш.
Казначейша не осталась в долгу.
— Благодарствую, милая свекровушка, — отвечала она с поклоном. — Оно, конечно, верно, что мы с Кристей прежде всего должны господа благодарить за нашу молодость и достаток. Но казначею, возможно, следовало бы благодарить и моего отца за три полученные вотчины. И тебя — за красноречие, которое он унаследовал от твоей милости.
— Милая невестушка, молодость и богатство проходят, а вот дар, о котором ты говоришь, остается до старости.
