Далее следовала поспешная приписка:
«Также объявляются вне закона бежавшие из Урги следующие лица: 1) Б. поручик казачьих частей командования Колчана Ершов, не выполнивший приказа полковника Шибайло и оставивший без внимания сделанный ему выговор. 2) Скрывшийся из-под стражи и подлежащий расстрелянию брат известного изменническими действиями князя Дамбона – Тарен…»
На третьем лоскуте выстраивались стройные ряды букв, составлявшие целое стихотворение, озаглавленное:
ДУЭЛЬОн мнет седые аксельбанты
И смотрит в глубину снегов,
Пока хмельные секунданты
Растягивают цепь шагов.
Лепажа стынущие грани
Пустеют… Страшно и темно.
Струится по сухой гортани
Его последнее вино.
И крылья голубой кареты
Уже летят в желанный ад…
Так умирать могли поэты
Всего столетие назад.
А мне в почетном карауле,
Когда растопит ночь свой воск,
Округлую, как слива, пулю
Вобьют в продолговатый мозг!…
Под всем этим стояла странная подпись: «Кубза». Автор оставил на время в покое остальные бумаги, сунул в карман все добытые документы.
Прощаясь с хозяином, он долго держал Тихона Турсукова за пуговицу, тобольский мудрец, блестя очками, жал руку автору.
Автор: Черт возьми, это клад! Но, главное, это не его рука. Я знаю почерк барона по подписям на допросах трибунала. Странные стихи и, наконец, любопытная бумага о вас самих. Но как вы скромны, Тихон Турсуков! Хотя, впрочем, я уверен, что великие люди принуждают себя быть скромными… Знаете – скромность – давняя традиция, показатель высоких качеств… Ну, пожалуйста, не обижайтесь опять на меня; я просто высказываюсь так же, как и вы… Да, смотрите, я вынул перечитать стихи и увидел внизу надпись, которой не заметил раньше. Странно… Что такое – «не забыть напомнить б. Ю. насчет зеленого горошка». Совсем странные вещи…
Т. Турсуков: Не забудьте дороги, как в прошлый раз; направо из ворот до угла, трамвай напротив сквера… Лучше на двенадцатый номер.
Автор: Хорошо… Здорово все идет, но что значит зеленый горошек?
Автор выходит из дверей на сырую каменную лестницу. Его шаги звучат, как громадные капли, отрывающиеся от потолка подвала. Внизу автор поднимает голову. В пролете лестницы вверху – в раме каменного колодца – виден Тихон Турсуков. Он провожает гостя, кивая головой.
Внезапно автор останавливается и кричит, сложив ладони рупором:
– Тихон Турсуков, послушайте, великие люди едят зеленый горошек?!
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,
описывающая побег Моргуна-Поплевкина и то, как он проклинает чехов
Два плена
Моргун-Поплевкин, волею судеб сделавшийся солдатом Одиннадцатой дивизии генерала Ракича, задумал дезертировать еще в Челябинске, но это ему не удалось. Он ругался, проклинал тяжесть английского вещевого мешка, тусклых гранат Милса и железной, вначале, дисциплины, не дававшей ему возможности пить. После Челябинска Моргуна-Поплевкина заставляли брать на мушку своей винтовки миасских литейщиков и белорецких мастеровых; перед ним промелькнули сожженные под Верхнеуральском станицы, башкирские деревни, поставлявшие егерей, которые через месяц начинали бунтовать, требуя введения на земле своей родины Кантонных Управлений, по примеру Швейцарии.
Долго рассказывать о том, что в жизни Моргуна предшествовало той минуте, когда он снял с себя погоны, синюю дабовую куртку и английскую шинель, сделавшись все же красноармейцем отряда имени Мексиканской Компартии, действующего на границе Монголии.
Приходится все-таки сказать несколько слов о его бегстве.
Армия, в которой находился Моргун-Поплевкин, разбитая наголову в Оренбургских степях, неслась на юг, к Орску, на реку Кумак. Здесь полководцы хотели сдержать натиск красных частей, укрепиться и снова ринуться на срединные поля России, но судьба заставила белые легионы увидеть солончаки, горькие колодцы и полынь Иргизских степей. Уже за фортом Карабутак людям открылись жаркие, слепящие просторы. Казалось, что само багровое солнце затерялось, потонуло в пучине этих соленых песков, и за ним надо идти прямо на юг, раздвигая горизонты, чтобы в конце концов погибнуть, не найдя солнца.
Люди падали, изнемогая от жары и жажды, толпами бежали к случайным лужам, отодвигая в стороны трупы павших лошадей, пили густую зеленую воду и плакали от радости, утолив ненасытную жажду.
Моргуну не пришлось пить такой воды; еще в станице Ново-Орской бродяга, с несколькими обозными, успел нагрузить целую фуру большими пятнистыми арбузами. Арбузы накалились на степном солнце, сделались дряблыми, их корка походила на размокшую кожу, и все же люди ели этот сладкий студень – почти украдкой, чтобы не видели и не отняли другие – более сильные и жестокие.
За день до побега Моргун-Поплевкин полез в фуру за арбузом, вытащил теплый шар и только собрался разбить его о колено, как вдруг услышал страшный, летящий к самому небу, женский крик.
Моргун от неожиданности выронил арбуз из рук, не замечая, как он разбился. Люди соскакивали с подвод и бежали куда-то вперед, в голову обоза, поскальзываясь на солончаковой земле. Поплевкин ругаясь, встал во весь рост на повозке, силясь разглядеть то, что произошло впереди.
Но увидел лишь, что сквозь чащу тел пронеслись поднятые, белые, женские руки, мелькнуло лицо, но ни лицо, ни руки не вырвались из кольца людей. Над толпой поднялся приклад, потом взлетел одинокий выстрел; вслед за выстрелом все затихло.
Поплевкин сел в фуру, но вдруг вскочил, как ударенный. Мимо него, разбрасывая толкущихся на месте солдат, быстро пробежал кто-то, кого Поплевкин не мог узнать сейчас, но которого он знал всю жизнь так же хорошо, как и себя самого. У людей бывает такое чувство, которое они вряд ли смогут объяснить. Оно похоже скорее на страх, чем на растерянность. Чувство это вырастает мгновенно, как волшебный цветок факира, причем корни его бывают скрыты в необъяснимом.
Такое чувство испытал и Моргун-Поплевкин. Он даже не успел как следует рассмотреть пробежавшего человека, бродяга не увидел, а именно почувствовал его, как чувствуют ветер, холод и свое собственное тело.
– Погоди, погоди, – закричал Моргун, ринувшись с фуры, но он не мог догнать бегущего, ибо впопыхах мешком свалился с повозки, попав рукой в раздавленный арбуз. Поплевкин стряхнул прилипшие к рукаву семечки и вытер руку полой шинели.
– Что за дьявол! – выругался он, силясь что-то вспомнить, почесал бровь, потом безнадежно махнул рукой и полез обратно на козлы. Повозки снова двинулись вперед, и Моргун под скрип колес долго соображал, за что могла быть убита женщина. Когда фура поравнялась с брошенным на месте трупом убитой, Поплевкин невольно отвернулся: тело женщины пугало его своей необычностью – ведь на войне убивают крепких и сильных мужчин. В это время к повозке Моргуна подбежал знакомый солдат с исступленными синими глазами на худом лице. Одно плечо солдата все время подрагивало, тогда как другое оставалось недвижным.
– Дай арбуз, сморился! – крикнул солдат Моргуну. Когда солдат протянул руку за арбузом, Поплевкин увидел под ногтями густую каемку плохо стертой крови и растерянно взглянул на нее.
– Что это ты? – спросил солдат, заметив взгляд Моргуна и обсасывая усы, покрытые арбузным студнем. Тогда бродяга заметил следы свежей крови на штыке солдата.
– Кого это ты? – прошептал Моргун, нагибаясь с козел.
Солдат сначала не расслышал вопроса; он ел арбуз, захлебываясь и по-прежнему дергая плечом.
– Слушай, дружок, кого это ты? – повторил опять Моргун, чувствуя, как его сердце замирает в ожидании ответа.
– Чего пристал? – вдруг заорал солдат, скрывая лицо в развороченном арбузе. – Ну, бабу ту, вон, кончил… Чего привязался?… Говорят, комиссарша какая-то, бумаги нашли у ней. Выстрелили в затылок, а она все ворочается. А ты чего пытаешь, солдатской жизни не знаешь, разве баб легко убивать?
– Да я ничего не пытаю, – тихо сказал Моргун-Поплевкин. – А не знаешь ты, кто сейчас здесь бежал?
– Ничего не видел, знать не знаю! Слышь-ка, дай ухо, скажу чего-то.
Моргун наклонился вниз.
– Подаваться, дурак, надо скорей, понял? – прошептал солдат. – Новая сила на нас идет, Щеткина отряд, никого в плен не берет. Вот сам почитай…
– Эй, друг, постой… Как, как ты сказал? Чей он по фамилии?
Моргун с недоумением развернул желтый лист фронтовой газеты, оставленный солдатом.
«Не смешно ли делается всем вам, ребята, когда мы слушаем дерзкое хвастовство подобных бандитов? – читал Моргун. – Продавшийся кремлевским работникам предводитель грабительской рвани Павел Щеткин грозит нам, ребята, тем, что не будет брать в плен ни одного солдата доблестной Южной Армии. Мы знаем, что подобные угрозы не могут запугать славных бойцов. Пусть Щеткин вспомнит, если у него еще не отшибло памяти, как отличились наши части в многократных боях. Кто, как не наш славный пятый егерский башкирский полк, одержал победу над грачевским отрядом под Извозом в виду Верхнеуральска? А волчьи сотни, разбившие превосходные силы противника в битве под Янгельской? Мы укажем еще Щеткину на беспримерные подвиги братских славянских легионов; противник, верно, не забыл клинков польских улан генерала Бржезловского, верных ударов сербов, дерущихся под синим знаменем генерала Ракича?
