— Горе нам! Горе нам! — воскликнул Рувим и простерся на полу. — Господь Вседержитель, защити раба Своего! Запечатай уста тех, кто будет спрашивать его, а он никогда не разгласит тайну своего дома, если только этого не потребует от него Высший суд.
Утром Захарию участливо допросил первосвященник при полном собрании Высшего суда. Перед ним разложили таблички для письма, но Захария, покачав головой, отодвинул их в сторону. Первосвященник спросил, было ли ему видение, и Захария кивнул, но при этом такой ужас отразился на его лице, что перво-пшщенник сжалился над ним. Суд вынес решение отпустить его в родные места, то есть в богатую деревню Аин-Риммон, что в девяти милях к северу от Беер-Шевы. К великому облегчению Рувима, разбирательство было отложено sine die {4}.
По всей стране с невероятной быстротой распространились самые фантастические слухи о том, что случилось с Захарией, и священнослужителям дома Авии пришлось хорошенько подумать, как отвечать на бесчисленные вопросы. Рувим не присутствовал на совещании родственников, и это без него сыны Авии постановили, будто Захария видел ангела, сообщившего ему нечто невероятное о его доме, так как, когда Захария вернулся в Аин-Риммон, его жена Елисавета, более двадцати лет остававшаяся бездетной, оказалась в тягости. Это было тем более удивительно, что Захария покинул Аин-Риммон шесть недель назад, а до этого в течение тридцати дней они с Елисаветой были связаны запретом и обменивались лишь случайными поцелуями. Однако верность Елисаветы ни у кого не вызывала сомнений, и Захария, только воспользовавшись своей немотой, смог скрыть изумление. Вот так родственники решили, что ангел, которого Захария будто бы видел в Храме, сообщил ему о понесенном Елисаветой в старости ребенке и о том, что он будет святым. В Иерусалиме ни о чем другом не говорили.
Елисавету смутил интерес, проявленный всеми к ее положению, и она удалялась в дальнюю комнату, когда в доме бывали гости. Семейное гнездо в Аин-Риммоне было большим и богатым, окруженным садами и виноградниками, которые орошала река Риммон, когда-то названная в честь Риммона, Бога Гранатового Дерева. Риммону перестали поклоняться после того, как появился Иегова и вознесся надо всеми остальными богами. В подтверждение этого, вероятно, маленькие колокольчики, похожие на раскрытые цветки граната, украшают одеяние первосвященника, а большие, изваянные из мрамора, водружены на колонны храма. Однако сельские жители не забыли бога Риммона и весной, когда распускаются прелестные алые цветы, устраивают праздники любви в его честь. В это время Гранатовый царь, умыв лицо алым соком, и Цветочная царица веселятся вместе со своими подданными. В дальних уголках Галилеи до сих пор можно побывать на точно таком же празднике, когда все надевают маски и разыгрывают друг друга. Праздничные же песни были собраны в Песни песней, приписываемой Соломону. Вот одна из них:
Поутру пойдем в виноградники, посмотрим, распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, расцвели ли гранатовые яблоки; там я окажу ласки мои тебе.
Греческие мифографы считают, что первое гранатовое дерево выросло из крови Диониса и по этой причине женщины Афин не едят гранаты во время праздника Фесмосфоры {5}. Дионис — это кипрский Адонис и сирийский Таммуз. Каким образом царь Саул обращался к Богу Гранатового Дерева в Вениаминовой Гиве, неизвестно, но, скорее всего, звал его Риммоном, ибо Риммон, по сути, ханаанейский бог здоровья и вожделения Дионис, каждый год находивший свое воплощение в избранном царе праздника.
Он восстает вславе, когда расцветают алые цветы, и погибает, когда наливаются темно-красным соком плоды граната. Потом его имя было намеренно подменено священнослужителями Иерусалима именем Рамман, то есть именем Бога Грома, принадлежавшим Иегове, не очёнь-то ловко объясняя это тем, что гранаты, вышитые на кайме одеяния первосвященника, символизируют молнию, а колокольчики — гром, хотя и те, и другие — символы бога Риммона, охранявшие от злых духов.
Служанки Елисаветы шептались о том, что тайна хозяйкиной беременности прячется в празднике Риммона, и ожидали многих чудес от будущего ребенка.
Глава седьмая МАРИЯ В АИН-РИММОНЕ
Как-то вечером в комнату Елисаветы, где она сидела за вышиванием, тихо постучавшись, вошла служанка:
— Молодая женщина не из наших мест просит впустить ее.
— Я сегодня не принимаю гостей.
— Она знает, и все равно просит.
— Кто же эта докучливая особа?
— Она не говорит ни своего имени, ни имени своего отца.
— А кто ее привез?
— Раавиты. Но они уже умчались прочь, подняв своими ослами жуткую пыль.
— Ты говоришь, раавиты? Что лее она сказала, переступив порог?
— «Именем Матери». Елисавета рассердилась:
— Внучка верблюда, почему же ты мне сразу не сказала? Она поела? Ей омыли ноги? Ах вы, несчастные! Немедленно неси воду, таз и не забудь про мыло и полотенце. И еще еду, да самую лучшую, что есть в доме. И вино. Поторапливайся.
Елисавета отложила пяльцы и поспешила навстречу гостье.
Почти тотчас она вернулась обратно, ведя за руку молодую женщину, и, закрыв дверь, торжественно сказала:
— Именем Матери, мой дом — твой дом, и мои слуги — твои слуги, кто бы ты ни была и какое бы дело ни привело тебя в наши края.
Вместо ответа женщина быстрым движением отбросила покрывало, расцеловала Елисавету в обе щеки и расплакалась. Елисавета изумленно воскликнула:
— Неужели?! Неужели это правда? Я вижу лицо моей сестры Анны, когда она была ребенком. Такие же зеленые, как морская вода, глаза, прямой нос, смелый подбородок. Девочка, ты не дочь ли Анны?
Мария кивнула и вытерла рукой слезы.
— Почему ты плачешь?
— Я рада, что добралась живая до твоего дома. Елисавета хлопнула в ладоши.
— Быстрее, лентяйки, быстрее. Представьте, что за вами гонятся волки.
И они прибежали. Одна принесла теплой воды в серебряном кувшине, другая — резной серебряный таз, украшенный рыбами, пахучее мыло и вышитое полотенце, третья — огромный бронзовый поднос, уставленный всякими вкусностями — сладкими пикулями, шишками, травами и огурцами вокруг связки холод-пых жареных голубей, начиненных чабером и укра-лнчшых косским салатом. Елисавета нарезала отличный белый хлеб и дала Марии кусок с засахаренной ийвой. При этом, не поворачивая головы, она спросила служанок:
— А где иерихонские финики? Где медвяные фиги, иымоченные в кипрском вине?
— Сейчас будут, госпожа! Вот! И сладкое вино из Ливана!
— Ладно, идите, дети мои. Я сама омою ноги нашей гостье.
Изумленные служанки удалились. Елисавета ласково взяла Марию за подбородок и всмотрелась в ее лицо.
— Ты умираешь от голода, дитя мое, — сказала она. — Вот, вымой руки. Ешь и пей! Чего ты медлишь? А я пока вымою тебе ноги.
Мария улыбнулась в ответ:
— В черных шатрах раавитов не знают мыла. Они очень добрые люди, но ужасные грязнули. Позволь мне, прежде чем я сяду за стол, насладиться чистой теплой водой.
— Ты точно, как твоя милая матушка. Она тоже не любит торопиться.
Мария ела и пила от души. Когда же она насытилась, то опять вымыла руки, вытерла рот, поблагодарила Господа, но долго ничего не говорила.
Елисавета не торопила ее.
В конце концов Мария вежливо молвила, взглянув на живот Елисаветы:
— Пусть Господь благословит ребенка в твоем чреве.
— Когда ты меня поцеловала, — ответила ей Елисавета, — малыш повернулся от радости.
— Как дядя Захария? Он здоров?
— Все хорошо, только он теперь молчит. Ты, наверное, знаешь. Впрочем, немота мужа — не самое большое несчастье. Теперь он не может бесконечно обсуждать с друзьями спорные места в Законе. Никак не могу к этому привыкнуть. Захария знает Закон вдоль и поперек и каждый раз побеждал в споре, но вот убеждать ему не всегда удавалось. А как твоя милая мама и просвещенный отец?
— В последний раз, когда мы виделись, все было в порядке. Три раза в год они приезжали в город на большие праздники и обязательно навещали меня.
— Я тоже каждый год собираюсь в Иерусалим, и все никак не получается. Не выношу, когда много народу. Но скажи мне, они собираются забрать тебя из Храма и выдать замуж? Пора уже, да и плата в Храм, пока тебе не исполнилось двадцати, наверно, не меньше десяти шекелей?
— Они подарили меня Господу, а не отдали на время, поэтому первосвященник обручил меня своей волей. Я уже замужем.
— Замужем? За кем? Давно? А почему меня не пригласили?
Мария смутилась.
— Первосвященник решил обручить меня с мужем твоей сестры Авихаиль, Иосифом из Еммауса. — И она торопливо прибавила: — Я жила в доме Лисий. Твоей племянницы. Она была очень добра ко мне. Очень добра.
— Иосиф из Еммауса! Что за странный выбор! Ведь ему уже почти семьдесят, и у него шестеро взрослых детей. Надо же! Иосиф! Он не богат. Не учен. Не влиятелен. Помню, мы, девчонки, скривились, когда его выбрали для Авихаиль, но, правда, кроме косолапости, она ничем не выделялась.
