Мельтешение дочери, мужа и доктора не позволили Анфисе донаблюдать борьбу черного и белого. Она встала, сбросила шубу, посмотрела мужу в глаза и сказала то, чего никто не понял:
— Художник! — Анфиса презрительно скривилась. — Да ты против моих картин, цветных давешних, когда болела, и сегодняшних черно-белых, ногтя мизинца не стоишь! И грибы красноголовики я поспешила резать не потому, что красоты не ведаю, а потому что впитано с детства, от поколений: сначала тело обеспечить надо, потом глазами веселиться.
Она ушла в дом. Еремей, доктор и Нюраня пребывали в полнейшей растерянности.
— Красноголовики — это большевики? — спросил доктор.
— Нет, — ответила Нюраня, — подосиновики.
— При чем здесь грибы?
— Если бы мы знали, — задумчиво сказал Еремей. — Грибами у нас только белые называют. Вам, Василий Кузьмич, не кажется, что моя супруга умом несколько…
— Очень кажется! Но я в психиатрии ни бельмеса! И потом, она не буйная. В полевых условиях буйных во время психоза мы просто связывали, как в Средние века. Что, по-вашему, я могу прописать Анфисе Ивановне? Успокаивающее? Она и так спокойна как слониха.
Анфиса легко и быстро засыпала, но и просыпалась скоро, сон пропадал, как в глубокий колодец проваливался — не достанешь.
В их доме было много настенных часов — со времен, когда Еремей ими увлекался. В гостиной висели часы с заводным механизмом и с боем. Они были упрятаны в резную коробку со стеклянной дверцей и заводились раз в неделю, отбивали полчаса нежным колокольчиком — «дзынь!» А каждый час дзынькали положенное число, от одного до двенадцати. Ходики в виде совы, собаки, с кукушкой, из скворечника выскакивающей, — каждая комната свои часы имела, гири не забывай подтягивать. Анфисе с ее любовью к четкому графику хозяйственных работ наличие часов помогало отдавать распоряжения по времени, а кто запозднился, виноват — часы перед носом для тебя подвешены.
В их супружеской спальне висели одни из первых часов, сделанных Еремеем. Он думал их дочке подарить, но жена почему-то себе забрала. Циферблат представлял собой рот жирной, довольной, шкодливой кысы. У нее были щегольские усищи, кисточки на кончиках ушей и большие глазки, в которых зрачки бегали влево-вправо — тик-так…
Анфиса забрала себе эти ходики, потому что они ее убаюкивали. Просыпалась до времени, наваливались мысли-заботы, а отдыха полного еще не получила. Смотрела на часы: тик-так, влево-вправо, кыс-кыс… Глазки кысы всегда было видно: в лунную ночь на них падал свет из окна, а в темную они сияли двумя яркими точками — Ерема покрасил их какой-то особенной краской, видной только в непроглядь. Огоньки бегали вправо-влево, туда-сюда, тик-так, и Анфиса засыпала, добирая необходимый отдых.
Теперь же глазки кысы не пели ей колыбельных, а отбивали разговор черного и белого.
То, что сражалось в Анфисе под «тик-так», имело цвет, вкус, запах, было холодным, горячим, шершавым, глянцевым… Его не удавалось представить в какой-то привычной, земной, осязаемой форме. Хотя иногда черное и белое разговаривали простыми и понятными словами.
— Мальчонка-то славный! Ребенка изничтожить — это последней ведьмой надо быть.
— Он выродок, сосуд всего греховного. Убить, чтобы пороки дальше по земле не ползли.
— Это она напридумывала. Какие в ребятенке грехи? Он еще чист душой.
— Пока чист, вот и задавить в зародыше.
— У нее мысли дурные из-за болезни.
— От этой болезни только одно лекарство — смерть выродка.
— А если ты ошибаешься? Гореть ей в геенне огненной!
— Ее теперешняя жизнь хуже всякой геенны.
— Даже зверье, животные не убивают своих последышей…
— Еще как убивают! Степан рассказывал: дикая кабаниха, если еды мало, сжирает одного из детенышей, чтобы у нее молоко прилило оставшихся кормить.
— Вот пусть и она прилюдно скажет, что, мол, Митяй — плод греха и сосуд порока. Вгонит мальцу нож в сердце на глазах у всех. Нет! Она так боится. Она отвар ядовитых грибов заготовила и хочет мальцу в еду плеснуть. Тайно отомстить за то, в чем он не повинен.
— Еще как повинен! Потому что родился, ходит, лопочет, улыбается, ест, пьет, растет. Удавить!
— Почему его-то? А не мужа и сноху — греховодников?
— Они свое дело сделали, и это дело, плод их, есть сорняк человеческий.
Часы в горнице отбивали три, четыре часа, пять, а споры все продолжались. Они утомляли Анфису, и лишь под утро она забывалась коротким тревожным сном. Вставала к завтраку неотдохнувшая, разбитая. Ночные бдения были тяжелей любой работы.
Мать Прасковьи, как-то придя внуков проведать, осмелилась предложить Анфисе:
— Сходила бы ты в церковь, причастилась.
Туся ожидала, что не терпящая советов Анфиса возразит гневно. Но та ничего не ответила, внимательно посмотрела на сватью, словно услышала подсказку, которая самой не приходила в голову.
У Анфисы не было потребности кому-то покаяться, с кем-то обсудить свое настырное преступное желание. Обсуждений и днем и ночью, в картинках и на словах, ей хватало. Появилась смутная надежда, что посещение храма, исповедь сотворят чудо — отмоют душу, сотрут терзания, как отмывает тряпка с мылом грязное стекло. Что на стекле до мытья было, никто не вспомнит. Так и она враз забудет обо всем, начнет смотреть на мир незамутненно.
Хотела пойти в церковь пешком, чай, не барыня к храму на санях подкатывать. Но представила, как это далеко, как будут встречаться по дороге односельчанки, разговоры затевать, спрашивать про ее болезнь, поздравлять с выздоровлением, приставать с просьбами. Анфиса вспомнила свой последний большой проход по селу, два с лишним года назад. Тогда она павой плыла, а сейчас поковыляет, и каждый встречный будет стараться не показывать, как она сдала, состарилась. Анфиса велела сыну Петру запрягать сани. Дочь она тоже взяла с собой.
Нюраня крутила головой, вытягивала шею, когда проезжали мимо дома Майданцевых. Знать, у нее с Максимкой шуры-муры. Дочь еще мала годами, но, может, выдать ее замуж? Максимке тоже, наверное, восемнадцать только исполнилось. Степан с Прасковьей рано или поздно отделятся, Марфу с Петром после смерти Митяя (поймала себе на том, что рассуждает об этом как о свершившемся факте) она сама выгонит. И останется Нюраня на доживание стариков. Так бывало: девушка не могла выйти замуж, потому что, кроме нее, некому было за стариками приглядывать, а когда они помирали, ее возраст уже проходил. Кто бы мог представить, что Нюраню Медведеву, туркинских кровей девку, ждет подобная судьба? А у Майданцевых ей легче будет, что ли? Там тоже немощных полная хата. «Легче! — могла бы себе возразить Анфиса. — С любимым мужем все легче переносится». Но не стала возражать.
Она отстояла службу и никакой благодати не почувствовала, досадовала, что пришла, и понимала, что на исповедь не попросится. Что она скажет попу? Я хочу убить ребенка, которого все считают моим внуком? А главное — что батюшка ей ответит? Будь он святее всех святых, только в ужас придет и душу ей не отмоет.
Отец Серафим не обладал пасторским даром, у него был один ответ на все проблемы, с которыми к нему шли: «Молитесь и в молитвах обретете успокоение». Батюшка жил еще скуднее, чем его нищая паства, которой нечего было нести в храм. Трем дочерям отца Серафима вряд ли было суждено обзавестись семьями, по нынешним временам поповны — незавидные невесты.
Анфиса подошла за благословением.
— Редко церковь посещаешь, — попенял отец Серафим.
— Хворала долго.
— С таким сыном как не захворать!
Анфиса вспомнила, что батюшка на ножах со Степаном, который отваживает молодежь от церкви и устраивает антирелигиозные шествия.
Отец Серафим почувствовал, что злость, прорвавшаяся в его речах, неуместна, перекрестил Анфису и сказал почти тепло:
— Молись! Все в руках Божьих. Что там? — кивнул он на большие узлы, которые держали в руках Петр и Нюраня.
— Понемногу всего разного, — ответила Анфиса.
— В ризницу отнесите, — махнул рукой батюшка, и кадык на шее у него дернулся, как дергается у человека, давно голодающего, при виде еды или даже только при мыслях о ней. — И вот еще что, Анфиса! Скажи мужу — пусть придет крышу починить, давно протекает, не сегодня-завтра обвалится. Зачтется ему богоугодный труд.
— Скажу, — кивнула Анфиса, вовсе не собираясь держать обещание. Она кивнула, прощаясь, но вдруг подняла голову и тихо призналась: — Грешные мысли одолели, батюшка…
Отец Серафим спешил — не иначе как торопился порадовать семью Анфисиными дарами. Без грешных мыслей в последнее время не жилось никому. Но батюшка все-таки проговорил, оттарабанил слова, которые точно описывали состояние Анфисы и запали ей в душу:
— Святые подвижники, наблюдавшие за постепенным развитием греха, указывают на несколько моментов его перехода от мыслей к делу. Вначале бывает прилог — зарождение в душе против воли греховных помыслов и чувств. Прилог еще не грех, искушению подвергались и великие подвижники, должны были бороться с ним. Вторая ступень развития греха — внимание, то бишь установление внутреннего ока на греховном помысле, беседы с ним, рассматривание его, любование им…
