Алексея.
– Тебя ждал, – сказал Макавеев, входя следом.
– Он без меня воду не может вскипятить, – сказал Мирра Алексею так, как будто они давно уже встретились и не первый час ведут разговор. Он сконфуженно и неестественно засмеялся, и ему тут же показалось, что старуха быстро цапнула по нему острым взглядом, который тут же размылся за двойными мутными стеклами ее очков.
– Вы садитесь, что стоять, – сказала она. – Миша, поговори с гостем про искусство, пока я чай.
– Да мы… – сказал Алексей растерянно, но он уже выходила из комнаты.
Макавеев между тем пристроился к шкафу, листая тонкую книжку в картонной обложке.
– Сейчас… – сказал он. – Найду тут вам. Вы садитесь, да.
В глубине дома громыхнуло железным, потом раздался звон разбитого стекла.
– Без этого никуда, – сказал Макавеев, не отрываясь от книги. – Посуды много, ничего.
Алексей посмотрел на него. Макавеев был высокого роста, тощий и жилистый. Он не сутулился, что делало его моложе, но о возрасте говорило лицо, на котором значительно выдавались вперед подбородок, крючковатый нос и тяжелые надбровные дуги, скрывающие небольшие глаза. А еще – общая бесцветность. Выцветшими были глаза, давно не голубые и даже не серые, и клочья волос на лысом черепе, и кусты бровей, и даже пергаментные пятна на лбу и висках были неопределенного цвета и почти сливались с цветом кожи. «Сколько же ему лет?» – подумал Алексей и только принялся высчитывать, как Макавеев сказал:
– Вот. Нашел, – и подсел к столу.
Книжечка в его руках оказалась «Василием Теркиным» с известными иллюстрациями Верейского.
– Такое что-то сотворите, вот так, – сказал Макавеев.
Алексей с недоверием посмотрел на него, не издевается ли. Но тот был серьезен.
– Михаил Иосифович, – сказал Алексей, – но у вас же с этим ничего общего!
– Так я про картинки, про картинки, – сказал Макавеев.
Вплыла Мирра, держа большой латунный поднос с чашками, опасно съехавшими к краю.
– Просто что-нибудь эдакое, – неопределенно вертя рукой, повторил Макавеев и отложил книжку. – И чаю давай, давай, Мирра, чаю, что ты, в самом деле!
Он не хочет говорить об этом, понял Алексей. Не не может, а не хочет. Иначе надо допустить мысль, что потрясающий, тонкий поэт, умница, до такой степени не разбирается в живописи. Но почему же он не хочет об этом говорить?
– Вы, может быть, думаете, что я не понимаю, что такое иллюстрирование? Считаю чем-то второстепенным по отношению к живописи? – спросил Алексей, машинально отодвинув поставленную перед ним чашку. Макавеев удивленно взглянул на него. – Отнюдь! Я уже не одну книгу проиллюстрировал. Это особое искусство, требующее… навыков и понимания, содержащее множество секретов. И оно совершенно не мешает моим занятиям живописью. Это просто разные вещи, вот и все.
– Не мешает, – повторила Мирра, пронося сахар мимо чашки. Кубик звякнул о край и упрыгал под клубок. – Ах ты, Господи, Твоя воля! – сказала Мирра и, приподняв пальцем свою пару очков, стала близоруко водить носом у поверхности стола.
– Без этого никуда, – сказал Макавеев и любовно погладил ее по плечу. Извлек сахар, булькнул ей в чашку.
Только на обратном пути Алексей понял, какую глупость он сморозил. Вернее, даже не глупость – он, что называется, проговорился, от неловкости и растерянности озвучил то, что сам для себя еще толком не формулировал. И эта цепкая старуха сразу поняла. Как она выделила его фразу, именно эту! Мешать может что-то второстепенное, ненужное, незначительное. Своей фразой про «иллюстрирование не мешает живописи» он ведь показал на самом деле, что считает иллюстрирование чем-то ниже своего достоинства. Вот приехал к известному поэту – не просто известному, а действительно прекрасному поэту – этакий надутый идиот, униженный ролью иллюстратора. Он, видите ли, предназначен для великих свершений, он с ними одного полета птица, как это они не видят. Какая вселенская глупость, какой… какой конфуз. Ну да, оррёр, просто оррёр. Очень смешно, да.
Грызя себя и угнетаясь, он почти дошел до станции, то есть думал, что дошел, но неожиданно обнаружил, что там, где, по его представлению, должна быть станция, никакой станции нет. Только маленький продмаг. Алексей, не меняя шага, зашел в него и, приостановившись у входа, бесцельно осмотрел прилавок со скипидарным мылом и носками. Спросить дорогу у пожилой продавщицы, которая вполне равнодушно на него смотрела – насмотрелась на столичных гостей – он не захотел. Он никогда, заблудившись, не спрашивал дорогу, выходил сам. Опаздывал, два раза даже возвращался домой ни с чем, но не спрашивал. И в магазинах до пота и отчаяния мог искать нужную вещь, но к продавцу тоже не обращался. Нет, не только самолюбие. Наверное, где-то в глубине души он был уверен, что другие – под другими следовало понимать всех людей вообще – всегда с легкостью и самостоятельно находят любую дорогу в городе и любой товар на полке. А если он не может, то это лишнее доказательство, что он некий неуместный, не сочетающийся с нормальной жизнью человек. И доказательств таких у него было много, и никакие десятки самостоятельно найденных дорог в противовес двум – трем потерянным не могли его разубедить.
Он вышел из магазина и пошел в том же направлении, в котором шел. Логичнее было бы повернуть назад – совершенно очевидно, что станцию он проскочил. Но кто-то невидимый, кто мог бы наблюдать за ним (конечно, он знал, что никто за ним не наблюдает, но всегда было это чувство: присутствия наблюдателя, который критикует и, что хуже, высмеивает все его движения), так вот, этот кто-то ведь подумал бы наверняка: что же за неловкий человек: шел в одну сторону, а потом отправился в другую. И он пошел вперед, изображая для своего невидимого и враждебного наблюдателя, что точно знает, куда и зачем идет.
За магазином было несколько домиков, уже не дачных, а деревенских, потом и они кончились, пошли заросли бурьяна по обеим сторонам дороги. Слева послышался звук приближающегося поезда. Невидимый за высокой травой и кустами состав не ударил стремительной волной, а, напротив, загрохотал солидно и неторопливо, как будто рассчитывая силы на долгий путь. «Товарный», – подумал Алексей. Сделал еще несколько шагов и через просвет в кустах действительно увидел товарный поезд. Остановившись, он стал машинально считать вагоны. Поезд был длинный, на тридцать девятом вагоне Алексей сбился, опять перейдя на «тридцать, тридцать один», осознал свою оплошность, попытался перескочить, пропустил два вагона, стал складывать в уме и сбился окончательно. Стоял, просто смотрел. Ровное перестукивание, чередование светлых металлических и темных деревянных вагонов, цистерн, конусов и пустых платформ тоже создавало иллюзию бесконечности наподобие лестницы из его сна, но сейчас, когда он глядел на
