Доможиров допросил пленных, и те единодушно показали, что Кучум со своим станом находится вверх по Иртышу, в двадцати днях пути от Тары. Трогаться в дальний путь в зимнюю пору было опасно, и поход пришлось отложить до весны.
В марте, когда стало пригревать солнце, Доможиров поставил отряд на лыжи и двинулся в степь. Стрельцы неутомимо шли по новым местам. Они замирили и присоединили новые татарские волости: Тереню, Любор и Барабу. По дороге выжгли непокорный городок Тунус. Но ранняя весна и предстоящее водополье сибирских рек помешали им добраться до кочевий Кучума. Доможиров послал воеводе вестника: «Пришло расколье великое, и идти на лыжах было не мочно». Однако на обратном пути Доможирову передались добровольно мать Маметкула и ханский приближенный Чин-мурза с женой. Прослышав о походе, они втроем, в сопровождении толпы слуг выехали навстречу русским.
Сам Кучум и на этот раз избежал опасности. Однако что можно поделать беспомощный слепой старик? Русские воеводы всюду теснили его. Обширная бескрайняя степь вдруг оказалась малой, и хану трудно было укрыться в ней. Все дороги ему были преграждены, русские полонили всех вестников хана, пробиравшихся поднимать волости, перехватывали караваны, которые тайком шли к нему с товарами. Не скрываясь, они присылали смелых послов с грамотами, в которых указывали на безнадежность дальнейшей борьбы. Кучум на все предложения попрежнему гордо отвечал: «Пока я держу в руках клинок, не поклонюсь русским!».
В ответ на обещанные милости, он в тысяча пятьсот девяносто седьмом году написал грамоту, в которой угрозы перемешивались с мольбой жалкого старика. Его вестник беспрепятственно доставил эту грамоту в Тару. Кучум с пылкостью юнца излагал свои чувства и переживания, свои мольбы и желания. Он писал бойко на татарском языке, и толмачи перевели его грамоту. Хан извещал:
"Бог богат!
От вольного человека, от царя, боярам поклон, а слово то:
Что есте хотели со мною поговорити? Вам от государя своего, от белого князя, о том указ есть ли? И будет указ есть — и мы поговорим, и его слово приятно учиним.
А мое чилобитье то: прошу у великого князя, у белого царя, иртышского берегу, да и у вас, у воевод бью челом, того ж прошу. Да токо ж вещей у вас прошу, и вы из вещей хоть и одну дадите — и ваше слово будет истинно, а будет не дадите — и слово ваше ложно.
А челобитье мое то: прошу Шаину, а те оба гостя, которых вы взяли — ехали ко мне в послех и их вам бог сулил! И из тое посольские рухляди одного вьюка конского прошу, очи у меня больны и с теми послы были зелья, да и роспись тем зельям с ними ж была. И яз того прошу и только те три вещи мне дадите — и слово ваше будет истинно!
И будет со мною похотите поговорити — и вы ко мне пришлите толмача Богдана; а Союндюк приехал, великого князя, белого царя, очи видел; и яз бы из его уст указ его услышал! И вы б его прислали: и будет те дела правда — и вы прислали Бахтыураза, который ныне приехал.
А от Ермакова прихода и по ся места пытался есми встречно стояти! А Сибирь не яз отдал: сами есте взяли!
И ныне попытаем мириться — либо будет на конце лучше!
А с ногами есмя — в соединеньи и только с обоих сторон станем: и княжая казна шатнется!
И яз хочу правдою помириться, а для миру на всякое дело снисходительство учиню"…
Кучум не хотел признаваться даже перед самим собой, что он давно не властитель Сибири. Он все еще мнил себя ханом и повелителем. Ему, одинокому старику, предлагали покой, а он добивался утерянного царства.
Грамота Кучума дошла до Москвы и попала в Посольский приказ. Думный дьяк доложил обо всем царю Федору Иоанновичу. Тот молча, внимательно выслушал ее и опечаленно покачал головой:
— Дух неспокойный, чего ждет он? Живет в скудости великой, яко казак на перепутье, а гордыня одолела… Напиши, дьяк…
Кучуму было отписана грамота неделю спустя. Перечислив свои титулы, царь писал:
«Послушай! Неужели ты думаешь, что ты мне страшен, что я не покорю тебя, что рати у меня нехватит? Нет, много у меня воинской силы! Мне жаль тебя: тебя щадя, не шлю я большой рати, а жду, пока ты сам явишься в Москву, пред мои светлы очи. Ты знаешь сам, что над тобою сталось, и сколько лет ты казаком кочуешь в поле, в трудах и нищете… а медлишь покориться! Ты вспомни про Казань, про Астрахань: они сильнее Сибири были, а покорились русскому царю. Ты ждешь чего? Друзья тебя оставили; два сына в полону; Сибирь взята; ты изгнан; всюду на твоей земле другие города построены; Сибирь вся под моей державой; я царь Сибири — а ты?.. Ты стал казак, изгнанник, одинокий, оставлен всеми; жизнь твоя висит на волоске. Одно лишь слово изреку я воеводам — и ты погиб! Но знай, что… я все готов забыть, все твои вины, все неправды, готов на милость, готов излить щедроты давнишнему врагу, рабу-ослушнику; но покорись, не вынуждай меня на гневные веленья. Явись в Москву: захочешь мне служить и жить вместе с детьми — останься, мне будет приятно, я награжу тебя и оделю богатством, я дам тебе деревни, села, города, всего прилично с твоим саном. А не захочешь при мне служить, задумаешь в Сибирь, опять на старое место — пожалуй с богом! Я готов хоть и в Сибирь тебя отправить, готов пожаловать тебе твой прежний юрт, сделаю тебя царем и честь тебе воздам как следует царю Сибири… но прежде покорись и приезжай в Москву!»…
Долго шла грамота Федора Иоанновича до Кучума. Через посланца-татарина, наконец, он получил ее. Хан долго рассматривал непонятную вязь церковно-славянского языка, на котором дьяком была написана грамота. Еще больше ему пришлось ждать толмача, который после больших усилий перевел ее. Кучум сидел недвижим в середине шатра на грязных, истрепанных подушках. Походил он на измученного неволей коршуна. Когда толмач перевел грамоту, он подозвал его к себе, взял свиток, долго вертел его в руках, потрогал красную восковую печать. Огонь мигом охватил свиток, и вскоре от него остался лишь пепел.
— Все прах! — сурово сказал хан. — И слова, и жизнь человеческая, но пока жив, я не преклоняюсь перед врагами…
Он вскинул голову и властно сказал посланцу:
— Поди и скажи воеводам: хан Кучум еще живет и хозяин на сибирской земле!
Он не знал, что опасность уже ждет его у порога. По весне татарского воеводу Андрея Елецкого сменил Федор Елецкий, не менее умный и предприимчивый воин. С отрядом служилых людей он настиг, наконец, Кучума в городке Тунус. Не задерживаясь, он бросил стрельцов на городище и с боем взял его. Но и тут старый хан обхитрил своего противника: слуги увели Кучума в глубокий овраг, и он скрылся от преследователей.
Когда царю Федору Иоанновичу доложили об успехе Елецкого, он грустно улыбнулся и сказал:
— И чего бежит гордый старец? Старого уже не воротить, русские воины не уйдут вспять из сибирской землицы!
Царь велел выдать служилым людям за их подвиг по полтине на воина, а воеводе прислал похвальную грамоту. Это ободрило Федора Елецкого, и он с еще большим прилежанием принялся за утихомирение татарских волостей. Но и Кучум был попрежнему неукротим: он появлялся там, где его меньше всего ждали. Много погибло в схватках его верных сподвижников, немало попало в плен, силы хана слабели, но чем больше вставало перед ним трудностей, тем злее и упрямее становился он. Его вестники тайно объехали только что присоединенные к Руси волости — Тереня, Любар и другие, и подняли их. Скопища татар шли на помощь Кучуму, и он грозил нападением на Тары. Но былого не воскресить, — при первой встрече с русскими ратными людьми скопища рассеялись. И опять одинокий и мрачный Кучум ушел в Барабинские степи. Он играл с огнем, и это, видимо, согревало его старое сердце. В дальних кочевьях хана поджидали восемь жен, и каждая горда была его непреклонностью. После блужданий по степи, Кучум любил посидеть у мангала и при свете раскаленнных углей послушать песенку последней и самой красивой жены Сайхан-Доланге «о соломинке». Его настроению были созвучны слова этой песенки.
Храбрый молодец свое копье точит в крови,
А бесстыдник проводит ночи без сна…
Нет, старик не бездельничает! Он злобно огрызается. Он готов в любой час и в любую погоду быть на коне! Но будет ли ему счастье, как Темир-Ленку?
А в эту пору в Москве, в тысяча пятьсот девяносто восьмом году, скончался царь Федор Иоаннович и на престол взошел Борис Годунов, на сестре которого, Ирине, был женат покойный. Государственная власть досталась Годунову после упорной жестокой борьбы со знатными боярами, считавшими его за выскочку. Еще при жизни Федора Иоанновича, более расположенного к монашеской жизни, чем к управлению государством, фактически всеми делами вершил Борис. Где лестью, где уговорами, а то и угрозами, ему удавалось держать бояр в повиновении. Гордые своим старинным происхождением, они до глубины души ненавидели этого потомка татарского мурзы, выехавшего на Русь еще в XIV веке. Особенно люто ненавидели Бориса Мстиславские и Шуйские, которые его возвышение приняли за личное оскорбление. Коварные и мстительные они задумали против Годунова заговор, намереваясь его убить на пиру у Мстиславского. Однако Годунов оказался хитрее, коварнее и, главное, предусмотрительнее их. Заговор не удался. Тогда бояре стали уговаривать Федора Иоанновича развестись с бездетной Ириной. Умный Годунов разгадал тайные замыслы своих врагов, и они жестоко поплатились — иные были казнены, другие насильственно пострижены в монахи и сосланы в дальние монастыри. Годунов забрал еще большую силу и, чувствуя близкую смерть царя, подготовил все к захвату государственной власти. Умирающий Федор Иоаннович в присутствии патриарха Иова убеждал свою молодую супругу постричься после его смерти в монахини. Патриарх, державшийся очень тихо и осторожно, ласково сказал царю:
