Единственно, что меня по-настоящему огорчает, — это то, что я уже год разлучен с мамой, тем более что обе они, я это чувствую, тоже страдают от нашей разлуки. Надо тебе сказать, что здоровье Женни не особенно-то блестяще, и мы не раз по-настоящему за нее тревожились. Мы — это я, так как мама, — ты ведь ее знаешь, — представить себе не может плохого оборота событий. Тем не менее даже мама вынуждена была признать, что последние годы Женни не слишком хорошо переносит парижские зимы, и вот уже месяц, как они обе живут в Провансе, в каком-то санатории или что-то вроде этого, где Женни будет отдыхать и лечиться до весны. У них столько причин волноваться и огорчаться! Отец мой все такой же… Ладно, не будем о нем говорить. Сейчас он в Австрии, но у него по-прежнему вечные истории.
Дорогой друг, вдруг я вспомнил, что твой отец только что умер. Прости меня, но именно с этого я собирался начать письмо. Впрочем, мне трудно говорить с тобой об этом горе. И, однако, я чувствую волнение при мысли что довелось тебе испытать: я почти уверен, что это событие отозвалось в тебе неожиданным и жестоким ударом.
Кончаю, уже пора, да — полковой почтарь сейчас уходит. Хочу, чтобы это письмо дошло до тебя как можно скорее.
Так вот, старина, на всякий случай, злоупотребляя твоим терпением, хочу тебе сообщить следующее: в Париж приехать не могу, я человек подневольный, нет никакой возможности добраться до тебя. Но Люневиль всего в пяти часах езды от Парижа. Здесь я на хорошем счету. (По поручению полковника я, само собой разумеется, размалевал офицерское собрание.) Поэтому пользуюсь я относительной свободой. Мне дадут отпускную, если ты… ты… Но нет, не хочется даже мечтать об этом! Повторяю, я заранее готов все принять, все понять и всегда буду любить тебя, как моего единственного настоящего друга, друга на всю жизнь.
Даниэль».
Жак прочитал эти восемь страничек одним духом. Его трясло, он умилялся, но был расстроен, сбит с толку. Однако чувства эти шли не только от пробуждения былой дружбы, — при своем пылком нраве Жак был вполне способен нынче же вечером вскочить на поезд, отправляющийся в Люневиль, — но было здесь еще что-то, какая-то непонятная тоска грызла иной, потаенный, наболевший участок его сердца, а он не мог, да и не хотел проливать на него свет.
Он прошелся по перрону. Его била дрожь не так от холода, как от нервного перенапряжения. Письмо он все еще держал в руке. Потом он снова вернулся на прежнее место, встал у стены и, под адское звяканье звоночка, постарался, взяв себя в руки, спокойно перечитать все письмо от начала до конца.
Когда Жак вышел на Северном вокзале, было уже половина восьмого. Вечер выдался прекрасный, чистый, вода в сточных канавах замерзла, на тротуарах сухо.
Он буквально умирал с голоду. На улице Лафайет он заметил пивную, вошел, без сил рухнул на диванчик и, не снимая шляпы, даже не опустив воротника пальто, с жадностью съел три крутых яйца, порцию кислой капусты и с полфунта хлеба.
Утолив голод, он выпил подряд два стакана пива и огляделся. В зале почти никого не было. Напротив него на таком же диванчике, только в другом ряду сидела в одиночестве женщина перед пустым стаканом и смотрела, как Жак расправляется с едой. Была она брюнетка, широкоплечая, еще молодая. Жак поймал ее соболезнующий взгляд и почувствовал легкое волнение. Одета слишком скромно для тех профессионалок, что бродят вокруг вокзала. Может, начинающая?.. Глаза их встретились. Жак отвел взгляд: достаточно только знака с его стороны, и она усядется за его столик. Выражение лица ее было наивное и в то же время грустно-умудренное, и было в этом что-то влекущее, притягательное. Поддавшись искушению, Жак с минуту колебался: как бы его освежило нынче вечером это простое, близкое к природе существо, ровно ничего о нем не знающее… Она открыто следила за ним, казалось, она угадывала его колебания. А он всячески избегал встречаться с ней взглядом.
Наконец он взял себя в руки, расплатился с гарсоном и быстро вышел, не оглянувшись в ее сторону.
На улице его сразу пронизал холод. Вернуться домой пешком? Уж очень он устал. Встав на краю тротуара, Жак следил за проезжающими мимо машинами и сделал знак первому свободному такси.
Когда такси остановилось, кто-то коснулся его, — оказывается, та женщина пошла за ним, она тронула его за локоть и с явной натугой произнесла:
— Если хотите, поедемте ко мне. Улица Ламартина.
Он отрицательно, но дружелюбно покачал головой и открыл дверцу машины.
— Хоть довезите меня до улицы Ламартина, дом девяносто семь, — молила женщина, будто решила не отставать от Жака.
Шофер с улыбкой взглянул на него:
— Ну как, хозяин, поехали на улицу Ламартина, девяносто семь?
Женщине показалось или она сделала вид, что ей показалось, будто Жак согласился, и быстро впорхнула в машину.
— Ну ладно, на улицу Ламартина, — согласился Жак.
Машина тронулась.
— Чего ты со мной-то крутишь? — сразу же спросила она, и голос у нее оказался такой, каким ему и полагалось быть по ее внешнему виду, — теплый. Потом, лукаво улыбнувшись, она наклонилась к нему и добавила: — Неужто ты воображаешь, что сразу не видно, что ты сам не свой!
Она ласково обхватила Жака обеими руками, и от этого прикосновения, от этой теплоты он совсем раскис.
Так приятно, когда тебя жалеют! Жак поддался искушению и вместо ответа подавил вздох. Но это молчание отдало Жака в ее власть, она обняла его еще крепче, сняла с него шляпу и положила его голову себе на грудь. А он не противился: его вдруг охватило такое уныние, что он заплакал, сам не зная, почему плачет.
Дрожащим голосом она шепнула ему на ухо:
— На мокрое дело ходил, а?
Жак снова промолчал. Вдруг он сообразил, что действительно мог сойти за злоумышленника — в этом сухом морозном Париже в замазанных до колен брюках, с расцарапанной ветвями физиономией. Он закрыл глаза: он испытывал сладкое хмельное чувство, оттого что уличная девка приняла его за бандита.
А она опять истолковала его молчание как знак согласия и страстно прижала к груди его голову.
Потом предложила совсем уже другим тоном, энергичным тоном сообщницы:
— Хочешь, я спрячу тебя?
— Нет, не стоит, — ответил он и не пошевелился.
Видимо, жизнь научила ее принимать даже то, что было ей непонятно.
— Хрустов тебе хоть не надо? — спросила она после небольшого колебания.
На сей раз Жак открыл глаза и приподнялся…
— Чего? Чего?
— У меня есть с собой триста сорок монет, надо? — сказала она, отпирая сумочку. В разбитном ее тоне слышалась грубоватая, чуть сердитая нежность старшей сестры.
Жак был так растроган, что не сразу ответил.
— Спасибо… Не надо, — пробормотал он, покачав головой.
Машина замедлила ход и остановилась у дома с низкой входной дверью. На плохо освещенном тротуаре не было ни души.
Жак решил, что сейчас она попросит его зайти к ней. Что тогда делать?
Но зря он беспокоился. Женщина поднялась. Потом обернулась к нему и, опершись коленкой в сиденье, в темноте на прощание еще раз обняла Жака.
— Экий бедняга, — вздохнула она.
Найдя его губы, она яростно прижалась к ним поцелуем, как бы желая вырвать тайну, упиться вкусом преступления, но тут же отстранилась.
— Смотри хоть не попадись, дурачок!
С этими словами она выскочила из машины и захлопнула дверцу. Потом протянула сто су шоферу.
— Поезжайте по улице Сен-Лазар. А где нужно, этот господин вас остановит.
Такси отъехало. Жак едва успел разглядеть, как незнакомка, не обернувшись, исчезла в темном подъезде.
Он провел рукой по лбу. Его словно оглушило.
Машина шла, не замедляя хода.
Он опустил стекло, в лицо ему ударил свежий ветер, будто заново окрестив его; он вздохнул полной грудью, улыбнулся и, наклонившись к шоферу, весело крикнул:
— Отвезите меня на Университетскую, четыре-бис.
Как только провожающие продефилировали мимо могилы, Антуан велел шоферу отвезти себя в Компьень, сославшись на то, что ему нужно дать кое-какие указания мраморных дел мастеру, но на самом деле он боялся очутиться на обратном пути, в толпе знакомых, в ненужной близости к ним. Скорый поезд семнадцать тридцать доставит его в Париж к ужину. Он надеялся совершить это путешествие в одиночестве.
Но он не учел игры случая.
Выйдя на перрон за несколько минут до прихода поезда, он с удивлением обнаружил рядом с собой аббата Векара и с трудом удержался от досадливого восклицания.
— Его преосвященство по доброте своей предложил довезти меня на автомобиле, чтобы мы могли поговорить дорогой, — пояснил он.
Тут он заметил усталую, хмурую физиономию Антуана.
