Грибовские (верней — Гржибовские) родом из Могилевской губернии, отошедшей к России по Первому Разделу Речи. Когда выявился "польский след" в пугачевщине, бабушка отдала приказ выселить всех поляков из Могилева и Витебска.
(Потому Витебск так легко перешел к моей матушке — там не осталось местных дворян и помещиков.)
Выселенье поляков шло мирно — им платили компенсацию за неудобства, а расселение проводилось по центральным губерниям. Так дед юного Грибовского стал помещиком Московской губернии. Впрочем, хозяйство у него было малым и по завещанию все отошло старшему сыну. Младшему ж пришлось открыть ателье и он переехал в Москву со своими домашними.
В 1812 году поляки выказали свое истинное лицо, целиком и полностью перейдя на якобинскую сторону. Дядя Грибовского предоставил оккупантам свое имение, провиант и фураж, отец вошел в оккупационную администрацию.
Но мать юного Грибовского была русской — потомственной москвичкой, а невеста — немкой и сердце юноши разрывалось на части. Потом были расстрелы и добрую треть курса, на коем учился студент Грибовский, поставили к стенке. (Поляки не так уж и любят учиться — "польским" Московский Университет был только по бабушкину принуждению. Стоило ей умереть и Университет быстро стал "немецко-еврейским". А с некой поры и — "русским".)
В память о казненной невесте, не желая отстать от товарищей, Грибовский состоял в подпольном движении и также был схвачен и осужден. Только просьбы родителя отвели от него чашу сию, но на семейном совете решили, что молодой человек обязан вывезти сестру из Москвы.
Где-то через неделю после выезда за город брат с сестрой проснулись от ужасного шума и выстрелов. Молодых, брыкавшихся людей вывели в гостиную, где офицер, командовавший партизанским отрядом, вершил суд и расправу.
По рассказам юного прапорщика вид того человека был ужасен: какое-то серо-землистое лицо язвенника со впалыми щеками, белесые и всклокоченные, как нечесаная пакля, волосы, налитые кровью, маслянистые от выпитого, глаза и тяжкий запах сивушного перегара.
Палач был в черно-зеленом мундире моих егерей, а на левом плече его была вышита смеющаяся мертвая голова, — символ "Тотенкопфвербанде" мемельских добровольцев.
К этому ужасу подводили всех пленных. Он критически оглядывал несчастных с головы до ног, иной раз по его молчаливому приказу обреченному раскрывали рот и смотрели зубы (поляки служили при доме), или рвали одежду (по той же причине), а посланец Аида делал отрывистый взмах рукой и… на дворе крепили очередную петлю. Никаких вопросов, никакого дознания, никаких свидетелей. Целы зубы, да исподнее из хорошего полотна — на осину!
Очередь двигалась быстро — каратели время зря не теряли, — те из домашних, коих миновала чаша сия, помогали поддерживать порядок в очереди и усмиряли строптивцев, так что не прошло и десять минут, как брат с сестрой оказались перед Посланцем Вечности.
Офицер, даже не взглянув на Грибовских, коротко махнул рукой и их повели на смертную казнь. Тут сестра Грибовского вырвалась из рук палачей и, бросившись к ногам офицера, принялась умолять его. Под аффектом она стала рвать крючки лифа, пытаясь если не убедить судью, так хотя б соблазнить его — девушке шел пятнадцатый год.
Но по мере того, как сестра Грибовского продолжала свою тираду, а капитан в черном отклонялся назад, брат осознал ужасную истину — немец не понимал русского языка! Он видел, что девочка предлагает себя, но юный Грибовский со слов приятелей знал, что это — ошибка. Средь немцев бытовала молва, что русские барышни, жившие по домострою, гораздо скромнее полячек!
Юноша уж отчаялся, но тут их старенькая русская няня (одно время семьи отца и дяди Грибовских жили в одном имении) коршуном бросилась на его сестру, зажимая ей рот, с криком:
— Не молись! Не молись по-вашему! И себя, и брата погубишь! — и обернувшись к зловещему капитану, истово крестясь, сказала:
— Пришлые они. Сироты! Бегут от француза, замерзли, оголодали, вот и приютили их… Не наши они. Отпусти их, Вашбродь… Отпусти!
Немецкий капитан уставился на старуху, силясь разобрать сложные для него звуки, а потом, окинув взглядом молодых брата с сестрой, кивнул и в первый раз за весь вечер выдохнул:
— Weg… — и указал при этом на дверь. Девушка, не помня себя от счастья и ужаса, что есть силы вцепилась в Грибовского, а тот еле слышно переспросил:
— Нам можно..?
— WEG! — взревел немец, и уцелевшие домочадцы разве что не на руках вынесли своих юных господ на двор, а там уже были сани, и кучер с белыми от страха глазами только шептал:
— Скорее, панычи, будьте ласковы… Не-то передумают! — а женщины совали им в руки какие-то свертки. Только в непролазном черном лесу, когда один из сверточков вдруг шевельнулся и пискнул, Грибовский осознал, что в его руках шевелится маленький. А рядом — еще один. И еще… Восемь младенчиков вывезли той ночью молодые Грибовские со своего имения. А их старый кучер, мешком свалившись с козлов, встал на колени по пояс в белом, ломком от мороза снегу, и, крестясь на луну, только и мог, что повторял без конца:
— Матка Боска… Матка Боска…
Когда Грибовский на приеме рассказал мне эту историю (она занесена в протокол и я вспомнил ее по сему документу), я сразу понял о ком идет речь. Звали его Хельмут Вагнер — из померанских Вагнеров, и был он чуток не в себе.
В юном возрасте сей барон обрюхатил девицу, но признал дочку своей и дал возлюбленной домик и девок прислуги. Надо сказать, что любовница Вагнера была кашубкой — эта народность издревле жила в Померании и сильно смешалась с немецкой нацией, но поляки считают их за славян. Именно потому кашубы, лужичане и прочие мелкие народности тех краев держатся немцев.
Немцы относятся к славянам, как к низшей расе, и не берут их в расчет, дозволяя прислуживать, но не меняя ни культуры, ни быта. Поляки же вырезают мужчин сих племен и насилуют женщин. Это называется "ополячиванием". Делается сие ради "Польши от моря до моря". Увы, и ах поляки никогда не жили на морских берегах, вот и продолжаются из века в век все эти мерзости.
Когда Пруссию разбили в прусской кампании, в Померанию ворвались поляки. Узнав, что одна из кашубок родила от немца — они целой ротой обидели ее, а дочь Вагнера расшибли о притолоку. Кашубка ж — повесилась.
Вагнер вернувшись из плена, подал прошение в "Тотенкопф" и хоть не был "мемельцем" — стал моим офицером. В ходе войны он выказал себя самым страшным карателем и я удивился, — за что он пощадил польских детей.
Я вызвал Вагнера и он явился как раз, когда у меня был Грибовский. По их лицам я понял, что они узнали друг друга и рассказ Грибовского получил подтверждение (в противном случае его ждала пуля в затылок — были случаи, когда "добровольцами" подводили ко мне наемных убийц).
Я спросил Вагнера — почему он пощадил юных Грибовских (семья их дяди была казнена в полном составе). На что Вагнер ответил:
— Руки молодых людей были слишком белы, а цвет лица слишком бледен для деревенских. Одеты были по-городскому, и хоть на внешность они были сходны с семьей сих предателей — их скулы…
Вагнер показал на крупные скулы прапорщика:
— Это русские скулы. А моя дочь… — голос Вагнера на миг прервался, — моя дочь была — немкой.
Не стал брать греха на душу — на миг влез в шкуру незнакомого мне русского офицера, женатого на полячке… Переведите сему юноше, что его спасли скулы русского отца, иль русской матери.
Такова правда о том, до какого ожесточения дошла война меж нами и поляками той страшной зимой. Дабы завершить разговор, доложу, чем кончилась война для Вагнера и Грибовского.
Я не смог держать поляка в моем отряде и при первой возможности сосватал его "Костику" фон Бенкендорфу — Грибовский выказал себя дельным, и если бы не его кровь… В должности адъютанта Константина фон Бенкендорфа сей юноша прошел по всем дорогам войны и погиб в 1814 году — в Голландии.
В нелепой стычке (на штабной отряд случайно выскочила группа окруженных врагов) Грибовский грудью закрыл моего "не совсем брата" и умер на другой день от штыковой раны в живот.
За сию службу должно платить и я выдал замуж юную Грибовскую за одного из моих офицеров. А как у них пошли детки, стал им крестником. А крестным нужны подарки. Так в мой круг вошли и поляки. Это было уже в двадцатые годы…
Вагнер остался в "Тотенкопфе". После войны он взял в жены вдову товарища и растил пять детей, — из них троих от первого брака. В 1823 году он умер на плацу во время муштровки. При вскрытии выяснилось, что сердце его представляло из себя сплошной шрам, — столько на нем было рубцов от инфарктов.
И если при жизни его звали не иначе, как главным палачом дивизии "Мертвая Голова", после смерти и такого открытия солдаты сами собрали денег на памятник и сегодня Хельмут Вагнер почитается в Пруссии — одним из основателей "Тотенкопфвербанде". Не судите о людях по их поступкам. Вы не видели сколько шрамов на их сердцах… Вагнер умер — тридцати семи лет от роду.
