При этих словах по щекам Хёбу наконец потекли слезы.
С той ночи Хёбу Тисака занемог. У него начался жар. Дежурившие при нем слуги набирали во дворе снега почище, заворачивали в полотенце и прикладывали к морщинистому лбу господина. Хёбу жаловался, что у него от таких громадных комков мерзлого снега голова только больше болит, и приказывал дробить помельче. Может быть, от такого жара он все время дремал на своем ложе. Иногда, увидев что-нибудь во сне, вдруг вздрагивал и просыпался, озираясь по сторонам. Разглядев в полумраке спальни слугу, спрашивал в который раз:
— Из Эдо новых вестей не было?
Гонцы из Эдо продолжали прибывать в замок один за другим и днем, и ночью. Хёбу никого из них не оставлял без внимания, всех вызывал к себе в опочивальню и велел рассказывать все подробности, давая время от времени необходимые указания. Врач его предупредил, что, если так будет продолжаться, недолго и помереть, но, когда врач ушел, Хёбу только пробормотал сквозь зубы:
— Помру — и хорошо!
Температура у него продолжала подниматься. Он начал заговариваться, бредить. Смысла слов разобрать было нельзя, но каждый раз его исхудавшее тело подергивалось в нервных конвульсиях. К счастью, вести из Эдо стали приходить реже, а если и приходили, то ни о каких важных переменах сообщений не было, так что в конце концов Хёбу мог дать отдых своему усталому телу.
Тем временем погода постепенно улучшалась, наступали погожие деньки. Солнечные лучи днем заливали веранду, пригревая сёдзи. Весело поблескивали капли, падая со стрех. Любимая кошка Хёбу, свернувшись клубочком, спала на солнышке. Когда стало слишком жарко, она поднялась, ушла в тень и, сладко потянувшись всеми четырьмя лапами, вытянулась на циновке. Хёбу, немного оправившись от недуга, читал письмо, посланное Итиэмоном Окумая, одним из самураев, павших при обороне усадьбы Киры, ёнэдзавским родственникам. Это письмо непосредственно передавало чувства и настроения простого служилого самурая.
«…Приходится днем и ночью отправляться в Хондзё и заступать в караул, так что свободного времени совсем нет. Спать все время хочется. Ночью особенно тревожно: поговаривают, что вассалы рода Асано вынашивают планы нападения на усадьбу, так что приходится быть начеку — проверять ворота, обходить двор. Оттого ночью особо томительно на дежурстве. В общем, тут прямо как на бивуаке, в походе. Не хватает только раненых, покрытых кровью. Едим вареный черный рис безо всякой подливы. И до каких пор мы будем ходить в Хондзё? Стараемся изо всех сил, себя не щадим. Вот и сегодня, надо вам сказать, в ночь опять заступаем — снова пойдем в Хондзё. Ну, и далее так же: шестнадцатого числа дежурить в Хондзё, семнадцатого числа дежурить по залу приемов, восемнадцатого и девятнадцатого числа — опять идти в Хондзё. Тут у нас ни у кого свободного времени нисколько не бывает».
Хёбу был под большим впечатлением от этого бесхитростного письма. У него не было даже сил сердиться на этого несчастного незадачливого самурая, который высказал наболевшее. Уж наверное, его настроение хотя бы отчасти разделяли и Хэйсити Кобаяси, и другие охранники, погибшие там, в Хондзё. Мертвые молчат, но слова этого письма, как раскаты дальнего грома, звучали в ушах Хёбу. Мысленно сомкнув ладони в молитве, он утешал себя мыслью о том, что жертвы были неизбежны.
Из Эдо прислали копии шуточных надписей и стишков, появившихся на стенах. Сообщали также, что ронинов из Ако теперь стали называть гиси — «рыцарями чести».
— Рыцари чести!
Хёбу поджал губы, с трудом сдерживая одолевавшие его чувства. Перед его горящим взором во мраке ожил благородный и величественный образ Хэйсити Кобаяси, мелькнули силуэты тех, кто был вместе с ним. Слезы невольно навернулись на глаза.
— Значит, «рыцари чести»? — трижды пробормотал он себе под нос и беззвучно рассмеялся.
Отступивший было недуг вернулся, и с той ночи жар вновь опалял изнутри его иссохшее тело.
Ёсиясу Янагисава у себя в покоях, покуривая серебряную трубочку, с непроницаемым выражением на лице читал шуточные надписи, которые он велел верным людям тайно переписать со стен в городских кварталах. Кольца дыма дробились над фонарем и в зыбких бликах поднимались к потолку.
Янагисава уже определил свою позицию — к мести ронинов он относился неодобрительно. Что сделано, то сделано, однако человеку мудрому должно быть очевидно, что надо искать выход из создавшегося положения и поскорее со всем покончить.
Замешательство, в которое его повергла весть о вылазке ронинов, осталось в прошлом. Прожженный политик мобилизовал весь свой недюжинный ум, чтобы выбраться из бездны, куда его вовлекал этот инцидент, и теперь, оставаясь в безопасности, из укрытия отстраненно наблюдал, как суетятся и гомонят вокруг союзники и враги. В такой момент нужен был холодный и здравый рассудок, чтобы вывести общество из кризиса без потерь.
А остряки из народа, авторы анонимных стишков, постарались на славу. Кое-что ему понравилось — например, вот такая кёка:[204]
У вельможи в дому
остались шелка на постели
и нарядный халат —
только сам он на куче угля
проливает горькие слезы…
Янагисава отлично понял заложенный в стихотворении юмор, обращенный, конечно же, исключительно к Кире, поскольку здесь обыгрывался образ этого лукавого и напыщенного царедворца. Он представил себе чопорного старика, выскакивающего ночью из постели и в панике бросающегося наутек. Ему было жаль Киру, но удержаться от смеха было невозможно. Приятно было сознавать, что он поднялся до таких артистических высот — точно уловил сатирическую подоплеку стихотворения.
Что ж, промолчим насчет случившегося — авось само собой забудется…
В этом мире очень важно не выказывать слишком открыто свои эмоции. Что бы там ни было, поток в конце концов все равно вынесет куда следует. Часто появляясь в сёгунском замке, Янагисава и там не высказывал прямо своего мнения. Его противников это явно ставило в затруднительное положение. Зацепиться им было не за что, оставалось только беспорядочно шуметь и галдеть.
Сёгун же, задаваясь вопросом, как быть, превыше всего ценил мнение Ёсиясу Янагисавы. До его высочества тоже, конечно, доходили отголоски общественного мнения, и у своего фаворита он искал совета и помощи с намерением облегчить судьбу ронинов из Ако. Однако тот с многозначительной улыбкой неизменно отвечал, что торопиться некуда. То, что он не только перед сёгуном, но и в других местах хвалил ронинов за вассальную верность, было тоже невредно. Пожалуй, за верность их и впрямь следовало похвалить. Однако же похвалы похвалами, а закон нужно соблюдать неукоснительно, чтобы ни у кого сомнений на этот счет не оставалось. Пройдет некоторое время, и все осознают разницу между верностью и законом. Блюсти, конечно, надо и то, и другое — и менять сии принципы никак нельзя. Так оно и останется во веки веков. Не видеть этого могут только глупцы, ослепленные своими эмоциями. Пусть даже и есть такие, что понимая, какая непреодолимая стена ожидает их впереди, все же преисполняются решимости прорваться, пробить стену, то большинство, которому гарантировано существование в тесном мирке, отгороженном этой стеной, их надежд не разделяет. Они не того полета птицы, довольствуются тем, что дано. В тот миг, когда такой храбрец заносит меч, веря, что делает это во имя справедливости, он тем самым подспудно удостоверяет правомерность того ограниченного мирка, в котором ему и даны гарантии на жизнь. И эмоции его действенны лишь внутри этого мира.
Янагисава, посмеиваясь, еще раз перечитал шуточные стишки. Наконец ему надоело, и он лег в постель. Смазливая молоденькая служанка кокетливо приблизилась к ложу.
— Погаси фонарь, — приказал Янагисава.
Во тьме, где слышалось только дыхание утомленной красотки, он еще некоторое время лежал с открытыми глазами, не в силах уснуть. Стишки, которые он только что читал, оказались на редкость прилипчивые — так и вертелись в голове. Казалось, где-то во мраке зимней ночи слышится приглушенный смех сотен тысяч горожан. Ощущение было очень странное. Янагисава был не из пугливых, но вдруг не то во сне, не то наяву этот хохот многотысячных толп превратился в огромный ком и взорвался с оглушительным грохотом.
В ужасе он подскочил на ложе. Немного опомнившись, растолкал служанку и велел зажечь огонь. Он подумал о том, что особые представления самураев о вассальной верности каким-то непостижимым образом соотносятся с неразличимыми голосами сотен тысяч людей, которые в шуточных надписях на стенах выражают свою горечь и недовольство.
— Что-то не спится, — сказал он будто в оправдание, когда служанка зажгла фонарь и обернулась к господину. — Не знаешь ли какой-нибудь интересной истории?
