Я понимал это. Я понимал также и то, что ежели Пушкин каким-либо образом выживет, — сие может стоить сыну моему карьеры и Чести. Еще я знал, что Пушкин — Гений и его нельзя убивать! И, наконец, я догадывался, что все мои противники политические сейчас потирают ладошки, да хихикают в кулачок!
Еще бы, — на дуэли должны сойтись мой сын и мой протеже, — коему я предоставил Печатный Станок всей Империи. И ежели я отменю дуэль, скажут: "Испугался за сына!", да "Пощадил Сутенера и Труса!" И то, и другое в казарме — грех непростительный.
Случилась дуэль. Мой сын приехал ко мне и радостно крикнул:
— Я сделал все так же, как ты — в твоей молодости! Я отстрелил этому негру все его срамное хозяйство! Больше не будет он пакостить с белыми женщинами!
Небо обрушилось на меня. Да, — сей способ досадить штатскому с восторгом будет воспринят во всем высшем обществе. Особенно — идея о том, что "негр больше не тронет ни одной белой женщины"! Сын мой после этого станет — чудовищно популярен в известных кругах…
Беда только в том… Я — еврей. Разговоры о том, что надобно "кастрировать черных" в далекой Америке давно переплелись в голове моей с призывами "оскопить всех жидов" в гораздо более близких нам Австрии с Пруссией…
Я привык бороться с такими людьми. Я не привык подавать им руки. И вот теперь один из них — и в поступках и помыслах, — мой единственный сын…
Я сидел за столом в кабинете моем на Фонтанке, а он стоял предо мной и ждал от меня отеческой похвалы. Я поднял колокольчик и позвонил. Кто-то из секретарей, зная в чем дело, сразу подал мне бумагу о состоянии Пушкина. Там было сказало: "Травматическая кастрация пулей. Частичная эмаскуляция. Неукротимое кровотечение из паховой вены. Скорее всего, — рана смертельная.
В кабинет вошли мои адъютанты и кто-то из секретарей. Я, не слыша голоса своего, прохрипел:
— Повтори-ка еще раз — все что ты мне доложил… Я тебя плохо слышал… Сынок…
Сияя, как начищенный самовар, сын мой слово в слово повторил свой доклад и… стал потихоньку сникать под изумленными и немного брезгливыми взглядами моих близких.
Я — еврей. И все мои адъютанты с секретарями тоже несут в жилах хоть каплю Избранной Крови. Им не пришлось объяснять — что не так. Они сами видели — какую гадину я в отеческой слепоте выкормил на своей же груди…
Мир стал качаться и ползти неизвестно куда, когда я тихо сказал:
— Завтра же тебе выпишут паспорт и все бумаги для выезда. Тебе и твоему названному отцу. О деньгах — не думай. Сколько надо — столько и дам. А сейчас — выйди, пожалуйста, мне надобно посоветоваться — со всеми нашими…
Когда дверь за моим сыном закрылась, что-то страшное сдавило мне грудь… Я, срывая крючки моей формы, попытался облегчить себе вздох, и услыхал мой же голос — будто со стороны:
— Сбылось Проклятие! У любого из нас — Единственный сын и ему суждено разбить наше сердце! Наследником же фон Шеллинга будет внук его дочери, но ему никогда не суждено его видеть! Так сказано в Книге Судеб… Господи, за что ты наказал меня таким сыном?!
Мир обратился в стремительно вращающийся калейдоскоп, а потом взорвался яркими искрами. Я рухнул на руки моих адъютантов и даже не знаю, — какой из всего этого вышел шум…
Когда я вернулся в сознание, у меня сильно болела грудь. Мой личный врач Саша Боткин разрезал ее скальпелем и рукой массировал мое сердце иначе она не желало работать. Я спросил:
— Где он? — и все поняли и жена моя просто ответила:
— Скорее всего, он уже, наверно, во Франции.
Я молча кивнул и больше ни разу ни у кого не спрашивал о том, кого знаю — моим единственным отпрыском…
Но о нем, мне, конечно, рассказывали, — то сестра, живущая ныне во Франции, то Элен, воспитывавшая его первые годы и по сей день зовущая Карла — "беспутным мальчишкой"…
Я все время шлю ему деньги и часто беспокоюсь о нем (ибо это — мой единственный сын!), но… Я — еврей и в тот страшный день я видел его глаза, я слышал даже не то, — что он сказал, — но как он это сказал! А вот этого я ему простить не могу.
А за саму дуэль с Пушкиным — я его не виню. Он все сделал правильно. Гении не смеют быть Рогоносцами. Особенно — по своей собственной Воле!
Здесь, наверное, вы спросите, — как же так? Почему вы зовете юного Геккерна своим единственным сыном?
А Наследник? "Дыма нет без Огня" — откуда же столько слухов о Вас с Государыней?!
Началось все в дни сватовства Nicola. Разумеется, и речи не было в том, что моя тетушка вдруг откажет ему в руке своей дочери. Пруссия понесла слишком много потерь в Великой Войне для того.
С иной стороны, известные всему миру несчастья Романовых могли дать повод для тетушки объявить любимую дочь "неспособной к исполнению брачных обязанностей.
А так как все понимали, что с политической точки зрения Пруссия принуждена к браку сему, такой оборот уничтожил бы репутацию Его Высочества совершенно, и нам пришлось бы искать ему партию в каком-нибудь Люксембурге, если не в Африке.
Посему, пожелание моей тетушки о предварительной тайной встрече возможных жениха и невесты было с пониманием встречено при дворе. Местом сватовства был избран не официальный Берлин, но тихий, провинциальный Кенигсберг. Сие — родовое гнездо Гогенцоллернов и именно Кенигсберг стал первой столицей, посещенной Петром во время первого в новейшей истории "Путешествия русских в Европу". Там было положено начало и первому альянсу в истории отношений стран, тогда как Берлину, увы, к великому сожалению, чаще доводилось видеть нечто обратное…
Государь и мы, личная охрана его, были, в целях конспирации, наряжены в форму моих егерей. Это объясняло наше появление в Кенигсберге. В пору повсеместного братания "ливонцев" с прочими немцами, егеря исполняли конвойные функции для перевоза грузов через границу. Граница при этом пересекалась по сто раз на дню, — на нашей стороне все товары были дешевле, а у них почти начисто отсутствовали женихи, так что прусская сторона даже приветствовала появление Ливских Жеребцов в Местных Конюшнях. (Люди мои не славяне и любители расовой чистоты могли сладко спать — под довольное ржанье прусских кобыл!)
И вот, — третий день мы пьем пиво в кенигсбергских пивных. Наследник уединился с одной из моих немецких кузин в номерах нашей гостиницы. Тут к нам вбегает этакий ангелок и дает мне записку о том, что "берлинские белошвейки прибыли в город и готовы станцевать тур мазурки с русскими офицерами.
Я бросился к Государю. Меня выругали из-за двери, потом кузина Вилли открыла мне дверь, и у меня возникло ощущение, что я прервал их на самом занимательном месте. Я передал Вилли, что Его Высочество надобно срочно одеть, умыть и привести в божий вид. Или меня назавтра разжалуют в рядовые, а ее — пошлют мыть портомойни. Я же побегу к невесте и постараюсь протянуть время.
По дороге в указанный дом я все никак не мог выдумать, как мне выкрутиться из сего положения. Рассказать истину было немыслимо, а нести бред сивой кобылы — смешно. Я подозревал, что наша встреча с красавицей Вилли была не столь уж случайна. Мою тетушку необычайно заботили наклонности кузена, — в Европе все друг другу уши слюнявили грязными слухами — об импотенции одного старшего брата Наследника, да — содомском счастье второго.
Тетушка неоднократно давала понять, что ежели Его Высочество обратится к "ее кровиночке" с "гнусными, противоестественными предложениями", она не только устроит скандал, но и разорвет всякие отношения меж нашими странами, чего бы ей это ни стоило. Ибо она — "прежде всего Мать, а Право Матери Свято!
Я, разумеется, убеждал ее, что с Николаем, в отличие от его "братиков", в сием отношении — все в порядке. Тетушка в ответных письмах благодарила меня, но я нисколько не осуждаю ее, коль она не доверилась другу и кузену заинтересованной стороны. Так что… появление Вилли сразу навело меня на мысли о том, что тетушка решила получить верные сведения из первых рук.
Тем более что Вилли — моя родственница, а с тетушкой ее родство косвенное. Боюсь, тетушка не моргнула б и глазом, ежли б выяснилось, что русский принц и впрямь охоч до "гнусных, противоестественных предложений". Теткино попечение о судьбе юных девиц распространялось лишь на ее кровных родственниц.
Но и задерживаться я не смел, — принцесса — моя троюродная сестра! Добавьте к сему известную подлость придворных нравов: разумеется, принцессе представили портрет ее будущего жениха, но нет в мире вещи лживее и продажнее кисти придворного художника, да перышка борзописца. Я знаю, о чем говорю, ибо сам покупал сиих проститутов оптом и в розницу и, смею сказать — за грошовые деньги!
Эти мерзавцы способны написать кого угодно вылитым Аполлоном, а на поверку выходит, что вместо антического героя вас выдают за кривоногого, горбатого карлу с гнойным лицом и зловонием изо рта. И ежели карла может "делать Наследников", вам вольно закатывать любые истерики, вешаться, бросаться из окна — бесполезно: из петли вас вынут, от камней под окном отскребут, подмоют, надушат и в постель поместят. И даже подержат, ежели у урода силенок не хватит. Это называется — "Большая Политика.
