— Эй, хозяин!
Створку окна толкнул от себя пожилой, рябоватый мужчина в расстегнутой рубахе.
— Что угодно господину?
Мишенев махнул рукой в сторону околицы.
— Заходь…
Маленький дворик был усыпан куриным пером. Хозяин, попыхивая трубкой, оглядел Мишенева, потер затылок и, не вынимая изо рта трубки, деловито сказал:
— Пятьдесят рублей.
— А дешевле?
— Зачем торгуешься? — он строго взглянул, постучал трубкой по ногтю большого пальца, дав понять, что рядиться не намерен. — На той стороне куплю билет до Берлина и посажу в вагон… Наше дело тоже опасное, наперед не знаешь, как повезет.
И отошел. Занялся длинной телегой с высоким разваленным кузовом — рыдваном. На таких в уральских деревнях перевозят сено и снопы с полей. Хозяин снимал колеса, смазывал оси и втулки дегтем. Все это он делал сноровисто, не торопясь.
Мишенев, подняв из колодца бадейку, с жадностью припал пересохшими губами к холодной воде, отдышался и присел на сруб.
Когда собирался в дорогу, все казалось куда проще, хотя понимал, что опасно. Анюту попросил его не провожать. Она все напутствовала: «Береги себя, береги!» Заверил: вернется целым и невредимым.
С Валентином Хаустовым они прошли не по улице, мимо прижавшихся друг к другу домиков с горбатыми крышами, а тропкой, через огороды. К железнодорожным путям спустились с горы. По ним двигались и перекликались маневровые паровозы. А дальше, на Белой, протяжно басили пароходы и над ними в горячем серебрящемся воздухе парили чайки.
Герасим Михайлович сдержал шаг. Он залюбовался далью пойменных лугов, темной зеленью речных берегов. На горизонте, справа, синели далекие Уральские горы — те самые скалистые вершины, которые окружали поселок рудокопов. Там учительствовал Герасим Михайлович.
— Что отстаешь? — спросил Хаустов.
Мишенев вздохнул:
— Красота-то какая!
Поезд уже стоял у каменного здания. Курчавился парок над паровозом. Они сбежали с крутого спуска к рельсовым путям. Молча постояли.
— На станцию я не пойду. — Хаустов протянул жестковатую ладонь. — Счастливый ты, Ульянова увидишь… А за Анну Алексеевну будь спокоен.
Мишенев и токарь Хаустов подружились минувшей зимой. Валентин посещал марксистский кружок в железнодорожных мастерских. Там изучали «Манифест коммунистической партии», читали «Искру». Собирались в Дубках, в лесу, за складами братьев Нобелей.
Хаустов, как толковый и грамотный парень, пользовался уважением у кружковцев. Они знали, что Валентин встречался с Ульяновым в Уфе, расспрашивали его об этой встрече.
…Раздумья Мишенева прервал надрывный кашель хозяина. Тот сидел на рыдване и тянул давно погасшую трубку. Время шло.
— Что-то не идет… — сказал озабоченно Герасим Михайлович.
— Поспешишь — людей насмешишь, господин.
Мишенев с беспокойством поглядел на него. Невольно припомнилось, как старшие товарищи по подполью учили конспирации. То была целая наука для вступающего на путь революционера. Он усвоил ее и до сегодняшнего дня не сорвал ни одного партийного задания.
Три месяца назад в Уфе жандармы напали на след и арестовали организатора тайной типографии, где печатались листовки комитета. Типография называлась «Девочка». Она помещалась в подполье квартиры Лидии Ивановны Бойковой. Партийный комитет решил: пока в городе, наводненном филерами, зверствуют жандармы, «Девочка» будет молчать. Прокламации стали печатать на гектографе.
Так начался для них 1903 год. Перед отъездом Мишенев успел с Лидией Ивановной подготовить и отпечатать третий номер «Уфимского листка». Надо было сообщить о майском празднике в России, рассказать об убийстве эсерами губернатора Богдановича, по приказу которого были расстреляны златоустовские рабочие, и объяснить, что террор лишь отвлекает от подлинной революционной борьбы, проводимой социал-демократами.
…Герасим Михайлович кидал выжидающие взгляды то на калитку, то на телегу. Попытался было завести разговор с подремывающим в рыдване хозяином, но тот либо отмалчивался, либо, позевывая, небрежно вставлял одно, два слова, явно уклоняясь от пустой болтовни.
А день заметно уже клонился к вечеру. Стали одолевать сомнения, вкрадываться тревога. Чтобы заглушить ее, Мишенев снова сосредоточился на Уфе, Бойковой, Хаустове. На мгновение Анюта вытеснила все. Он знал: в это время дня она укладывала дочурку в кроватку, брала томик Некрасова и читала своим певучим голосом любимые стихи. Незадолго перед его отъездом Пятибратов, приятель по Мензелинску, прислал переписанную от руки «Песню о Буревестнике». Стихотворение Горького Анюта знала наизусть.
…Ожидания начали выводить из терпения Мишенева. Вздохнув, он вышел на улочку и тут, наконец, увидел провожатого. Но за ним шагали двое неизвестных.
«Кто они и зачем здесь? Не ловушка ли?» — Герасим Михайлович тихо возвратился, устремив на хозяина беспокойный взгляд. Он присел на сруб колодца, потом встал и быстро перешел в сараюшку. Провожатый открыл калитку, пропустил спутников вперед и сам уверенно зашел во дворик. Спокойно заговорил:
— Петрусь, компаньонов нашел. Надо помочь…
«Не видно, чтобы знали друг друга», — мгновенно прикинул наблюдавший за ними Мишенев.
Долговязый парень в светлой косоворотке, перехваченной витым гарусным пояском с кисточками, в темных брюках, заправленных в сапоги, был решительнее и ближе держался к провожатому.
«Этот не проходил через Клеона, иначе был бы переодет по-европейски, — решил Мишенев. — А другой, похоже что — да, уж больно смешно и непривычно держит пиджак и шляпу».
Между тем Петрусь слез с рыдвана и с той же категоричностью коротко бросил незнакомцам:
— Пятьдесят с брата!
Мишенев тогда вышел из сараюшки и шутливо обратился к компаньонам:
— Ну как, будем знакомиться или останемся инкогнито и табачок врозь?
Двое неизвестных подозрительно и недоуменно поглядели на провожатого.
— Удачи тебе, Петрусь! — пожелал тот и приветливо раскланялся с хозяином.
Петрусь хитровато подмигнул Мишеневу, вывел из сараюшки лошадь, охомутал ее и начал запрягать. Когда все было готово, распорядился:
— Полезайте-ка в рыдван! На всякий случай сенцом вас прикрою.
Охапками он таскал из сараюшки сухое душистое сено.
…Вскоре возок уже покатил за деревеньку. Под сеном было душновато да и неловко сидеть в полусогнутом положении, откинувшись на развалистые грядки.
Ехали лесом. Колеса то и дело задевали за корни деревьев, остов рыдвана протяжно попискивал. Но вдруг рыдван накренился, Петрусь остановил лошадь, быстро соскочил.
— Вылезайте скорее, — приглушенно сказал он. — Прячьтесь вон в тот лесок и ждите меня.
Едва они скрылись в кустах, как подъехал конный патруль.
— Что делаешь тут, Петрусь?
— Вздремнул малость, господин офицер, ну и угодил в канаву. Чуть не перевернулся. — Петрусь крепко выругался.
Патрульный оглядел рыдван, покачал головой и проследовал дальше.
«Пронесло», — прошептал Петрусь и обрадованно перекрестился.
Он весело прикрикнул на лошадь, вынул из-за пазухи трубку и с удовольствием закурил.
Лошадь бодро трусила лесистой дорогой. Кругом стоял молодой, горевший от яркого закатного солнца березняк. Пахло полевой мятой, черникой и еще чем-то знакомым — сладким разнотравьем, переплетеннным душистым вязелем.
Граница была позади.
Детство Герасима прошло в бедноте и крестьянской нужде. Отец его, угрюмый и молчаливый, без устали трудился, чтобы только прокормить семью в шесть ртов.
Жили Мишеневы в избе, срубленной из толстых бревен. Три окна ее выходили на улицу. Окно на кухне смотрело во двор, на амбар, где хранилось зерно, сбруя, веревки, мешки и другие мужицкие пожитки.
Русская печь делила избу на две половины. Подросшие дети ютились на полатях, спали под одним одеялом. В горнице стоял неуклюжий сундук с горбатой крышкой, ближе к печи — деревянная кровать, застеленная самотканым покрывалом. Сундук этот, как и сама изба Мишеневых, срубленная в начале прошлого века, переходили по наследству к старшим сыновьям. Когда-то к избе подступало густолесье, собственность помещика Пашкова, имевшего рядом с Покровкой Богоявленский завод.
Посевы на арендованной у заводчика земле давали столь мало хлеба, что его не хватало до нового урожая. В зимнюю пору отец занимался извозом, все концы с концами не сводил.
— Робишь, робишь, — повторял бывало отец, — воскресного дня не знаешь, а все кукиш в кармане. Хоть бы ты у меня колосом поднялся, Гераська, человеком стал…
О семье своей Мишенев помнил, что была из крепостных, из-под Москвы, что барин Пашков выменял их и поселил хуторком тут, в густолесье на Урале. Когда Герасим подрос, отец определил его в церковно-приходскую школу.
