Эммануил Флисфиш - Кантонисты

Другим наказанием было клеймение. Палач приставлял ко лбу букву К, составленную из коротких стальных иголок, и изо всей силы ударял по тыльной стороне. Иголки впивались в кожу, образуя кровавую букву. В ранки втирался порох — след на всю жизнь. На правой и левой щеках таким же способом выбивались буквы: на правой — А, на левой — Т. Получалось «КАТ» — сокращенное слово «каторжник».

Жестоким наказаниям подвергались не только преступники. Царизм подавлял самыми беспощадными мерами всякую попытку со стороны народа протестовать против произвола и насилия чиновников. Террор власти превратился в систему, и за малейший протест и неповиновение нещадно пороли кнутом, плетьми, розгами, прогоняли сквозь строй, ссылали на каторгу, сажали в мрачные карцеры и крепости. Телесные наказания были распространены повсюду — в армии, в школе, в деревне.

В селах и деревнях начальство в лице исправника и станового пристава были неограниченными властителями. Они чинили суд и расправу, никто их не контролировал и никому не приходило бы в голову жаловаться на них. Крестьяне жили бедно, и виной тому были голодные годы и «бескорыстие» сельских чиновников. За ними накапливались громадные податные недоимки. Чтобы покрыть хоть часть недоимок, их поочередно выгоняли на работы: на сооружение шоссейных дорог, строительство мостов и т.п.

В то мрачное время свободная общественная жизнь в стране была полностью подавлена. Восторжествовала правительственная система, доведшая торжество идеи «начальства» до предела. Начальник олицетворял собою закон, правду, милость и кару. Он приказывал, а подчиненный обязан был выполнять. Гонение на независимость суждений принимало особенно ожесточенный характер с 1848 года — времени революционных движений на Западе. Общественная мысль, однако, развивалась напряженно, подспудно. Она отражала период перелома, процесс разложения крепостничества и развитие буржуазных отношений. Волнующими вопросами были борьба с самодержавием и крепостничеством. Брожению среди передовой интеллигенции содействовали также восстания крестьян в ряде губерний — Саратовской, Симбирской, Вятской, Вологодской, Пермской и Оренбургской. Восставшие убивали помещиков, захватывали их имения. В деревнях громили волостные правления, захватывали казенный хлеб. Этими мерами они протестовали против гнета крепостничества и издевательств помещиков. Против восставших было направлено войско для их усмирения. Крестьяне массами бежали с насиженных мест, но специальные отряды ловили беглецов и насильственно возвращали их помещикам.

В 30—40-х годах крупные волнения происходили и среди рабочих фабрик и заводов, число которых непрерывно росло. Результатом были полицейские расправы, отдача в солдаты молодых рабочих и массовая порка, учиненная казаками.

По поводу этих событий Герцен писал, что Россия казалась неподвижной, но «...внутри совершалась великая работа, работа глухая и безмолвная, но деятельная и непрерывная: всюду росло недовольство, революционные идеи за эти 25 лет распространились сильнее, чем за столетие, которое им предшествовало...»

Да, внешняя свобода жестоко преследовалась, но тем более скоплялось внутренней энергии, и умственное брожение среди русской интеллигенции достигло в реакционное царствование Николая I большой глубины и напряженности.

Если произвол административных властей был страшен для всех обывателей, если в суде и полиции редко кто находил защиту и правду, то что говорить о еврейском населении — прибитом, угнетенном и бесправном? Не только личность находилась в полном подчинении у государственной власти, но и народности в целом, проживающие на обширной территории Российского государства, были под правительственным надзором и его неослабной опекой. Николаевская система управления отрицала за ними малейшее право на самоопределение и путем грубого вмешательства во внутреннюю жизнь и мелочной регламентации их быта стремилась установить полное единообразие. Еще в большей мере это касалось евреев, уклад жизни которых значительно отличался от образа жизни коренного населения и прочих народностей России.

В многообразных тисках бесправия билось еврейское существование. Право на жизнь приходилось покупать в прямом и полном смысле этого слова. Если бы законы о евреях выполнялись во всей их полноте, то они вряд ли могли выжить. Евреи покупали себе облегчение на местах: в глухих местах империи, в губернских центрах и столице. Последние крохи бедняка уходили на то, чтобы не быть изгнанным с векового места жительства, не лишиться права добывать средства к существованию, чтобы заплатить 300 рублей штрафа за уклонение от воинской повинности сына, скончавшегося в младенчестве... Каждый шаг требовал оплаты.

Положение евреев было невыносимо еще и потому, что в Николае I утвердилось предубеждение и недоверие к их нравственным качествам. Он считал евреев вредным элементом, с которым нужно бороться, чтобы обезвредить, исправить, покорить их решительными мерами, какие подобают государству с твердым порядком, способным укрощать своих граждан.

В России николаевской эпохи закон исходил из того положения, что евреи не пользуются никакими правами и поэтому все, недозволенное им положительным законом, считается запрещенным. А те весьма ограниченные права, которые признавались за ними, на деле попирались и постепенно урезывались низшей администрацией. Евреям, скученным в городишках и местечках «черты еврейской оседлости», приходилось иметь дело с алчными и грубыми становыми приставами. Эти начальники были настоящими кровопийцами. В начале прошлого столетия, когда стали создаваться на юге России еврейские земледельческие колонии, к обычным поборам прибавилась новая статья дохода. Новоиспеченных земледельцев власть на местах стала облагать поборами. Не дашь — хуже будет. Не даром же власть осматривает, что-то записывает, отмечает, приказывает и распоряжается. Одному надо дать масла, другому — сыру, третьему — картошки. И поэтому все давали, не протестуя. Но то было в созданных еврейских колониях, где взятки брали натурой, следовательно в более или менее ограниченных размерах. А что проделывала власть в местечках и селах?

...Однажды исправник нагрянул в одну из деревень Слонимского уезда и остановился у корчмаря. Кстати, у корчмаря имелась в запасе для начальства удобная комната и угощение и все это, вдобавок, предлагалось радушно и бесплатно. Исправник к тому же был падок на еврейскую фаршированную рыбу.

— Что нового, ваше Высокородие? — спрашивает фамильярно Хаим, накормивши и напоивши начальство.

— А вот налетел выгонять батраков на шоссе, — отвечает исправник.

— Боже, что ж со мною теперь будет? — заволновался корчмарь.

— А что?

— Я теперь нищий. Все батраки мне должны, все долги лопнут.

— А долги за что? За водку?

— Нет... но...

— Не ври, мошенник! Ну, водочные долги твои, как есть, пропадут. Разве не знаешь, что водку в долг отпускать запрещено законом?

Еврей поник головой и заломил руки. Воцарилось молчание.

— А много долга? — спросил исправник через несколько минут. Еврей назвал круглую сумму.

— Имеешь расписки должников?

— Какие тут расписки! Разве вы не знаете, что мы на слово верим.

— Ну, значит, Хаим, пиши пропало.

— Если бы их не выгоняли... — рассуждал задумчиво шинкарь.

— То что было бы?

— Уплачивали бы понемножку. Кстати, и хороший урожай предвидится.

— А что дашь, если взыщу твои долги?

Хаим затрепетал от радости.

— Дашь половину — возьмусь, — решительно объявил исправник, укладываясь на пуховики. Дело было улажено.

На другой день, чуть свет, деревня зашевелилась, заволновалась. Сотские бегали как угорелые из дома в дом и сгоняли народ, как на пожар. Бабы сопровождали своих мужей и сыновей и голосили навзрыд. Вся толпа сгонялась к управе. Разнеслись слухи, что прямо со сходки неисправных податных плательщиков погонят на казенные и частные работы куда-то в страшную даль. Об этих слухах позаботился шинкарь, по совету самого исправника.

Народ сплошной толпой с обнаженными головами долго ждал появления начальства, переминаясь с ноги на ногу.

При появлении исправника толпа поклонилась в пояс. Несколько стариков выступили вперед и бухнулись ему в ноги:

— Не губи, батюшка, не губи, родимый!

— А что? — спросил надменно исправник.

— Не гони на работы! Бог милостив, хлебец народится, все уплатим, до копеечки уплатим. Нешто платить не хотим? Неможется, родимый, видит Господь — неможется.

— Да что вы, ребята? Я совсем по другому делу приехал; по делу радостному — вот что!

Мрачные лица в толпе на миг озарились надеждой.

Исправник направился в сельскую управу, позвав за собою людей.