Нахмурившись, Микуччо встал, словно чтобы утвердиться в своем решении; он опять подышал на окоченевшие руки и начал притоптывать.
– Замерзли? – спросил, пробегая мимо, лакей. – Теперь уже скоро. Идите на кухню. Там согреетесь.
Микуччо не последовал совету лакея – тот слишком смущал и сбивал его с толку своим вельможным видом. В полном унынии он сел и задумался. Немного погодя в дверь так громко позвонили, что он вздрогнул.
– Дорина, госпожа вернулась! – заорал лакей; лихорадочно натягивая фрак, он кинулся к дверям, но, увидев, что Микуччо идет вслед за ним, остановился на бегу и отдал приказ:
– Ждите здесь, пока я не доложу.
– Ой-ой-ошеньки!.. – раздалось сонное оханье за занавеской, и вскоре, прихрамывая, с трудом разлепляя веки, оттуда выползла толстенная особа в кое-как напяленном платье; ее крашенные в цвет золота волосы были всклокочены, шерстяная шаль натянута по самый нос.
Микуччо выпучил на нее глаза. Она, в свою очередь, удивленно воззрилась на незнакомца.
– Госпожа вернулась, – повторил за лакеем Микуччо.
И тут Дорина пришла в себя.
– Сейчас, сейчас… – забормотала она, пригладила волосы, кинула шаль за занавеску и, колыхаясь всей своей грузной персоной, помчалась в прихожую.
Появление этой крашеной ведьмы и приказ лакея вселили в Микуччо, и без того подавленного, какое-то горестное предчувствие. До него донесся пронзительный голос тетушки Марты:
– Туда, в зал, в зал, Дорина!
Мимо него прошествовали Дорина с лакеем, нагруженные великолепными корзинами цветов. Он вытянул шею, стараясь разглядеть, что происходит в этом залитом светом зале, и увидел толпу мужчин во фраках, услышал гул голосов. Потом все вокруг затуманилось: до глубины души взволнованный, потрясенный, он даже не заметил, что глаза его полны слез; Микуччо зажмурился и в наступившем мраке весь внутренне сжался, стараясь справиться с режущей болью, вызванной взрывом звонкого смеха. Это как будто Терезина? Господи, над чем она так смеется?
Приглушенный возглас заставил его открыть глаза: перед ним стояла – почти неузнаваемая! – тетушка Марта; она была в шляпе – вот бедняжка! – и в тяжело обвисшей роскошной бархатной накидке.
– Микуччо? Ты?
– Тетушка Марта! – воскликнул он, не двигаясь и с некоторым испугом глядя на нее.
– Как это так? – растерянно продолжала она. – Не предупредив? Что стряслось? Когда ты приехал? Это ж надо, как раз сегодня вечером? О боже милостивый!
– Я приехал, чтобы… – забормотал Микуччо, не зная, что сказать.
– Погоди! – перебила его тетушка Марта. – Как же быть? Как быть? Видишь, сынок, сколько там народу? Сегодня у Терезины праздник, ее бенефис. Посиди немного здесь…
– Если вы… – выдавил из себя Микуччо: от душевной муки у него перехватило горло. – Если считаете, что мне лучше уйти…
– Да нет, говорю тебе, посиди немного здесь, – торопливо и сконфуженно пробормотала старуха.
– Дело в том, – снова заговорил Микуччо, – что я не знаю, куда мне здесь деться… так поздно…
Сделав рукой в перчатке знак обождать, тетушка Марта прошла в зал, который, как показалось Микуччо, сразу обезлюдел, такая там наступила тишина. Потом он услышал отчетливый звучный голос Терезины:
– Простите, господа…
Он подумал, что вот сейчас она придет сюда, и у него снова потемнело в глазах. Но она не пришла, и в зале снова стало шумно. Зато через несколько бесконечно долгих минут вернулась тетушка Марта, уже без перчаток, без шляпы и накидки и не такая сконфуженная.
– Подождем немножко здесь, хорошо? – сказала она. – Я побуду с тобой. Они там ужинают. А мы побудем здесь. Дорина накроет на этом столике, поужинаем вдвоем, вспомним доброе старое время, ладно? Просто не верю, что это ты, сыночек, здесь, со мной… ты да я! Видишь, сколько там господ собралось… Она, бедняжечка, иначе никак не может… Сам понимаешь, карьера требует… А какую она сделала карьеру! Ты ведь читал в газетах? Прямо неслыханную, сынок! Но я… я до сих пор как рыба на песке… Просто не верится, что проведу сегодняшний вечер с тобой!
Старуха все говорила, говорила, не умолкая, бессознательно стараясь отвлечь его внимание, потом наконец улыбнулась, потирая руки, растроганно глядя на него.
Вошла Дорина и накрыла на стол, явно торопясь, потому что там, в зале, ужин уже начался.
– Она придет? – отрывисто и тревожно спросил Микуччо. – Удастся ли мне хоть взглянуть на нее?
– Конечно, придет, – скороговоркой произнесла старушка, с трудом скрывая смущение. – Сразу как улучит минутку – она сама мне это сказала. – Глаза их встретились, и они оба улыбнулись, словно наконец узнали друг друга. Казалось, их сердца, победив волнение и неловкость, обменялись приветствиями. «Вы – тетушка Марта», – говорили глаза Микуччо. «А ты – Микуччо, мой дорогой, мой хороший сынок, и ничуть ты не изменился, бедняга», – отвечали глаза тетушки Марты. Но почти сразу она потупилась, чтобы он не прочел в них лишнего.
– Закусим? – снова потирая руки, спросила она.
– Я голоден как волк! – воскликнул Микуччо, успокоившись и повеселев.
– Первым делом перекрестимся: при тебе я могу себе это позволить. – И, лукаво подмигнув, тетушка Марта осенила себя крестом.
Появился лакей с первым блюдом. Микуччо напряженно следил за тем, как старуха накладывает себе еду, но, когда очередь дошла до него, он, поднимая руки, вдруг вспомнил, какие они у него грязные после долгой езды в поезде, покраснел, сконфузился и взглянул на лакея, а тот, теперь образец учтивости, слегка кивнул головой, улыбнулся, приглашая угощаться. К счастью, на помощь пришла тетушка Марта.
– Погоди, я хочу поухаживать за тобой.
Он был так благодарен, что чуть не расцеловал ее тут же. Когда с раскладыванием кушанья было покончено и лакей ушел, Микуччо тоже торопливо перекрестился.
– Молодец, сынок, – похвалила его тетушка Марта.
И он сразу почувствовал уверенность, блаженное спокойствие, забыл о своих грязных руках и о лакее и принялся есть с таким аппетитом, словно всю жизнь голодал.
Но всякий раз, когда лакей, бегая взад и вперед, распахивал стеклянную дверь зала и оттуда доносился смутный гул голосов или громкий смех, Микуччо взволнованно оборачивался, а потом смотрел в скорбные и любящие глаза старухи, пытаясь прочесть в них объяснение. Но читал только мольбу ни о чем сейчас не расспрашивать, отложить разговор на после. И они снова улыбались друг другу и продолжали есть, беседуя о далеком своем городе, о друзьях и знакомых, и расспросам тетушки Марты не было конца.
– Почему ты не пьешь?
Он потянулся за бутылкой, но тут дверь зала вновь распахнулась: шуршание шелка, торопливые шаги и такое сияние, словно каморку внезапно залили ярким светом для того, чтобы ослепить Микуччо.
– Терезина…
Слова замерли на губах, так он был потрясен. Королева, воистину королева!
Весь красный, выпучив глаза, раскрыв рот, он остолбенело уставился на нее. Может ли быть, чтобы она… вот так?… Голая грудь, голые плечи, голые руки… в переливчатом блеске тканей и драгоценностей… Она стоит перед ним, и все равно это не она, не настоящая. Что в ней от прежней Терезины? Ни голоса, ни глаз, ни смеха – он ничего не узнавал в этом точно во сне привидевшемся существе.
– Как поживаешь, Микуччо? Ты совсем выздоровел? Вот молодчина! Ведь ты, если не ошибаюсь, болел? Мы поболтаем с тобой, но попозже… А сейчас посиди с мамой… Хорошо?
И Терезина умчалась в зал, шурша шелками.
– Что ж ты не ешь? – нарушив молчание, робко спросила тетушка Марта, чтобы хоть немного привести его в себя.
Но он даже не взглянул на нее.
– Поешь, пожалуйста, – настаивала старушка, указывая на тарелку.
Двумя пальцами Микуччо оттянул измятый, перепачканный паровозной копотью воротничок – ему не хватала воздуха.
– Поесть?
И несколько раз провел рукой под подбородком, точно благодарил ее и давал понять: сыт по горло, больше не лезет. Снова помолчал, униженный, подавленный только что явившимся ему видением, потом прошептал:
– Какая она стала…
И тетушка Марта горестно кивнула в ответ и тоже отодвинула тарелку, будто все знала наперед.
– Смешно и думать… – добавил он, как бы размышляя вслух, и закрыл глаза.
И в этой тьме отчетливо увидел пропасть, разделившую их. Нет, это была не она – вон та, в зале, – не его Терезина. Все кончено, все давно уже кончено, и только он один, болван несчастный, ничего не понимал. Сколько раз ему говорили об этом там, на родине, но он упрямо отказывался верить. И теперь каким чучелом выглядит он здесь, в ее доме! Если бы эти господа и даже этот лакей, если бы они узнали, что он, Микуччо Бонавино, приехал из такой дали, тридцать шесть часов провел в поезде, всерьез считая себя женихом этой королевы, как бы они хохотали – и эти господа, и этот лакей, и повар, и поваренок, и Дорина! Как бы хохотали, если бы Терезина притащила его в зал на всеобщее обозрение и воскликнула: «Смотрите, этот дурачок, этот жалкий флейтист говорит, что хочет жениться на мне!» Правда, она сама дала ему слово, но могла ли она представить себе, что когда-нибудь станет вот такой? Правда и то, что это он открыл ей путь, помог вступить на него, но теперь она уже ушла так далеко, так далеко, что он, оставшийся на месте, по-прежнему играющий на флейте по воскресеньям на городской площади, может ли он рассчитывать настигнуть ее? Смешно и думать… и потом, что значат эти жалкие гроши, потраченные когда-то на нее, ставшую теперь такой важной дамой? Его кинуло в жар при одной мысли, что кто-то может заподозрить, будто он и приехал только для того, чтобы предъявить свои права в оплату за те мизерные гроши. И тут он вспомнил, что в кармане у него деньги, посланные Терезиной во время его болезни. Он залился краской, так ему стало стыдно, и сразу полез во внутренний карман пиджака за бумажником.
