- Паллант, государь! - поклонился раб.
- Вот видишь! - торжествуя, заметил император, радуясь, что не ошибся, - Оно от имени Паллады - Афины Воительницы... За какие же заслуги моя сестра дала тебе это - имя?
- О, государь! Этой честью я обязан своим далеким предкам...
- Кем же они были: архонтами? Полководцами?
При каждом новом слове Паллант отрицательно качал головой.
- Царями! - дождавшись, когда Тиберий устанет перечислять наиболее почитаемые в Элладе должности, ответил он и не без гордости пояснил удивленно вскинувшему брови императору. - Мой род ведет свое начало от аркадских правителей!
- Тогда мне понятно твое природное умение быть одновременно и слугой, и господином! - окончательно успокаиваясь, усмехнулся Тиберий и знаком приказал Палланту поставить канделябр на стол.
Тени вновь ожили, угрожающе задвигались на стене. Император следил за ними завороженным взглядом.
- Я отпущу тебя в Рим, где ты, передав мою благодарность Антонии за предупреждение, будешь ждать от меня указаний! - с трудом стряхивая с себя оцепенение, наконец, решил он и добавил просиявшему Палланту. - Да-да, отпущу живым и... свободным. Потому что из всех мне верных людей во всем мире осталась лишь Антония, да... Макрон!
Он указал Палланту на штору. И выждав, когда тот спрячется за ней, крикнул стражника.
Дверь распахнулась. Тиберий, зная теперь, что каждое его слово будет в точности: передано префекту претория, с деланным безразличием сказал выросшему в дверях преторианцу:
- Пока Сеян занят поимкой беглеца, вызови-ка мне Макрона! Хоть я и терпеть не могу этого офицера, но его молодая память лучше моей. А я срочно должен написать, в каком году Сеян вместе с моим сыном доблестно усмирили восстание легионов в Паннонии!
- Вот так! - едва захлопнулась дверь, обратился к заволновавшейся шторе Тиберий, и на его маленьких, резко очерченных двумя морщинами губах появилась горькая усмешка:
-Скажи, мог бы я быть царем в вашей Аркадии?
Паллант не успел ответить, как дверь снова заскрипела. На пороге появился Макрон
- высокий офицер преторианской гвардии с грубыми, словно наспех высеченными из камня природой-скульптором чертами лица. Но его суровость и высокомерие заметно смягчились при виде императора. Он даже улыбнулся, что так не шло лицу воина, привыкшего беспрекословно выполнять приказы командиров, жечь, грабить и убивать.
- Входи! - разрешил Тиберий, и, как только Макрон приблизился к нему, спросил: – Можешь ли ты незаметно вывести из дворца и доставить в Рим моего человека?
Макрон подумав, кивнул.
- Прекрасно... Паллант! - позвал император, и освобожденный им раб вышел из-за шторы.
Ни одна жилка не дрогнула на лице Макрона. Он снова вопросительно взглянул на Тиберия.
- Отправишь его и сразу обратно! - приказал император. - А если Сеян вдруг спросит, что ты делал у меня, скажи: диктовал, что восстание четырнадцатого года было подавлено исключительно благодаря ему. Пусть тешит свое самолюбие и ищет Палланта до утра. Нам будет о чем потолковать за это время...
Оставшись один, Тиберий взволнованно заходил по спальне. Лицо его беспрестанно меняло свое выражение. Целая гамма чувств - от живого страха до предвкушения сладостной мести - проявилась на нем за какую-то минуту.
Наконец он остановился перед столом и, уже не сдерживая себя, ударил кулаком по листу пергамента.
- Ах, Сеян! – с отчаяньем прошептал Тиберий, и теперь его глаза были сведены в злобные щелочки. - Единственный человек, которому я доверял, с которым позволял себе быть на равных! Чего ему не хватало? Так нагло, так ловко провести меня!
Мысли его путались, и пришлось приложить немало усилий, чтобы взять себя в руки и внимательно, вникая в каждое слово, перечитать письмо.
«Твой любимый Сеян, бывший друг моего мужа, воспользовавшись своей властью над войском, которую ты слепо передоверил ему, устроил против тебя опасный заговор, - писала Антония. - Нет такого преторианца, который не был бы теперь верен ему, а к заговору уже примкнули многие сенаторы и вольноотпущенники...»
Тиберий в изнеможении опустился на ложе и вспомнил свою родственницу – большие, как у ее матери, глаза... такое же полное лицо с почти круглыми, сужающимися к низу скулами... Многочисленные ее добродетели в отличие от распутных римских матрон всегда вызывали в нем, ведущем далеко не безупречный образ жизни, невольное уважение к Антонии, Она была удивительно похожа на свою мать Октавию, любимую сестру Августа, вышедшую замуж за Марка Антония, который, впрочем, не стоил даже ее мизинца,,.
«Я знаю, что ты никому; кроме Сеяна, не веришь на слово, - писала дальше Антония, и Тиберий зримо увидел усмешку на ее лице, когда она по своему обыкновению, тщательно выводила эту строчку. – И, тем не менее, постараюсь открыть тебе глаза на то, что представляет из себя на самом деле твой префект. О своем безутешном горе я не буду вспоминать, хотя уверена, что Германика отравили в Сирии по прямому указанию Сеяна. Не стану и говорить, что такая же опасность нависла сейчас над тремя моими внуками. Расчищая себе дорогу к власти, Сеян теперь не остановится ни перед чем...
Скажу лишь о том, что может тронуть тебя - туника ближе к телу, чем паллий! Ты до сих пор пребываешь в уверенности, что твой родной сын умер восемь лет назад от болезни.
Еще бы - ведь следствие по делу его смерти вел сам Сеян! Так знай: именно он по винен в его гибели! Он, а еще жена твоего несчастного сына, которую Сеян сначала склонил к прелюбодеянию, а, потом, пообещав, что она станет его соправительницей, толкнул на то, чтобы отравить своего мужа. Ты по-прежнему не веришь мне? Так оглянись вокруг и сразу увидишь, кем стал ты, и кто теперь Сеян. Приезжай, наконец, в Рим, из которого тебя выгнал, да-да, выгнал, Сеян, и убедись сам, как сенат готовится отметить день его рождения! Повсюду для всенародного почитания выставлены его золотые статуи. Его изображения помещены на знаменах всех легионов, кроме Сирийских.,.»
- Нет! - вскричал Тиберий, отталкивая письмо. - Не может быть!.. Это ложь... Она мстит за Германика! А впрочем...
Он на минуту закрыл встревоженные глаза, прикидывая, как здесь, на Капри, можно немедленно проверить сообщение Антонии, а когда открыл, то в них уже поблескивали хитрые огоньки.
- Охрана! - громко позвал Тиберий и нарочито любезно обратился к выросшему в дверях преторианцу: - Я вспомнил, что у нашего дорогого префекта скоро день рождения.
Как думаешь, обрадуется ли он такому подарку, как скажем, небольшой дворец или… перстень с моим изображением?
Губы могучего преторианца презрительно дрогнули, но он тут же взял себя в руки и почтительно поклонился императору:
- Думаю, мой начальник будет счастлив получить от тебя любой подарок!
- Хорошо, иди! - кивнул Тиберий и, проводив глазами охранника, снова задумался.
«Антония права, представляю, что творится в Риме, если даже рядовой преторианец уже почти не скрывает своих чувств ко мне... Но у меня еще есть время! – понял он. - Иначе этому громиле незачем было бы сдерживать себя. Подошел бы ближе, положил свои ручищи мне на горло, и... Ах, Сеян, Се ян! - в который уже раз покачал он головой. - Ведь мы же с тобой делали одно дело с той лишь разницей, что ты старался для себя, а я - для своего единственного внука!»
Тиберий порывисто встал и вновь взволнованно заходил по спальне.
Все семнадцать лет своего правления он был занят тем, что расчищал путь к власти своему родному сыну, а после его смерти - внуку. Серьезным препятствием в осуществлении замысла была семья Германика, связанная с Августом кровным родством.
И он убирал одного за другим ее членов руками Сеяна, абсолютно уверенный в надежности префекта претория. Так как же случилось, что Сеян предал его?
Тиберий замедлил шаг и прищурился на замершие огоньки канделябра, вспоминая события почти уже двадцатилетней давности, 1 Германик - старший сын Антонии, усыновленный по приказу Августа Тиберием, был отравлен наместником Сирин Пизоном в 19 г.
Нерон, Друз и Гай - сыновья Германика и Агриппы Старшей, главные претенденты на императорскую власть.. Последний, после смерти Тиберия, действительно станет императором и войдет в историю под именем Калигулы «Самая непостоянная на земле вещь - это огонь, - с возрастающим раздражением подумал он. - Ему все равно где гореть: в светильнике у колыбели новорожденного, в жалкой могиле бедняка или на погребальном костре императора! Была бы только подходящая пища...»
Августа, вернее то, что осталось от его семидесятилетних радостей, надежд и мучений, этот огонь испепелил в каких-нибудь полчаса... Казалось, что он, Тиберий, глядя на тот погребальный костер, должен быть на вершине счастья. И потому, что власть наконец перешла к нему. И потому, что умер человек, который всю жизнь унижал его: вынудил восемь бесконечно долгих лет прожить в добровольном изгнании на Родосе, заставил развестись с любимой женой и жениться на своей дочери - развратной Юлии...
