Не слышал он, не ведал, как собирали хлопчука. Самое лучшее, что было, вздевали. За благословением батюшку и дьячка призывали, который учил Кирилку не только уму-разуму, но и грамоте российской. Как знали, как могли, вышибали с его хохлацкого языка всякие «цоб-цоби» и «гэтушки». С напутствием тоже не одну кружицу омочили. Дело житейское. Дело понятное.
Пока сестры из зависти наревывались, братец уже был в полном казацком сборе: в кафтане, приталенном на шляхетский лад, малиновых шароварах и под черной смушковой шапкой. Сабля обочь впору! Но хотя был Кирилка сыном реестрового казака, сам-то ни в какие реестры не попал, да и попасть не мог. Какие сабли – бич пастушеский уже несколько лет по степи волочил. Так что маленько стеснялся храпевшего на весь шинок курьера. По такому важному случаю шинок был заперт на все крюки – напрасно казаки-пьянчуки в двери и окна ломились. Когда даже храпу стало невтерпеж, с лавицы поднялась волосатая рука с пистолью и саданула прямо в оконницу. Храп продолжался, а пьяный ор скатился к Десне-реке, от греха подальше, на лодках в какой-то другой шинок отчалил.
Не с руки шинкарке отлучать тароватых пьянчуг, да с пистолем не поспоришь. В обнимку вместе с дочками и Кирилкой посидела, еще поревела, помолилась, пока при первой заре не заявился со двора кучер и не стал драть полковника за полы служебного кафтана:
– Степане Федорович!…
Только храп под самую потолочную матицу.
– Полковник!
Пожалуй, и потолок маленько поднимало.
– Бомбардир… пушки к бою!…
Дошел молодецкий зов, застрявший в ушах еще с Полтавской битвы. Истинно, пушечным пыжом отклик:
– К бою? Дистанция? Пли… куда?..
– В Питер-град, полковник. Забыл, что нам велено побыстрее? Да, отношения между старым полковником и немолодым сержантом были свойские. Даже Кирилка, мало что смысливший в субординации, глаза вытаращил: ну и кучера! Ну и полковники!
Кружица-другая на дорожку, маленько потискать зареванную шинкарку – да в карету, дохрапывать. Уже сквозь второй сон слышалось:
– Сынку, трымайся каля старшенького братца!…
– Братцу, братцу шановный привет!…
– … ответ пришли!…
– …шли, шли!…
Не шли уже, а ехали. Не нова карета, не резвы и кони, а все ж бежали. По Черниговскому шляху, на Тулу и дальше на Москву, а потом и на Питер. У курьера была какая-то важно подписанная бумага, лошадей на станциях исправно меняли. А когда по темноте своей замешкивались, полковник выхватывал один из своих пистолетов, бомбардирским голосищем напоминал:
– Именем Государыни Елизаветы!…
Откуда было знать зачуханным содержателям всех этих путевых ямов, что Елизавета была всего лишь опальной, вроде бы ничего не значащей цесаревной?.. Но дочерью воителя-Петра? Время шло неумолимо – к ее развеселому царствованию.
Кирилка сам себе восторженно протрубил:
– Мати ридна, начало-ось!…
А что началось – и понятия не имел. Месяц всего и прошел, как хохлацкие глазищи опалило странное видение… Был он при полном казацком параде, то есть в выходном кафтане, в алых шароварах, в низко приспущенных сапогах и в смушковой шапке, само собой, – но шапка мигом слетела с головы. Так повелось с Лемешков: при виде самого худородного пана скидывай капелюх! А тут… «Чи пан, чи братец панский?!» В панском хорошем кафтане, в белых чулках и башмаках с пряжками, в чужих, зачесанных волосьях – и при шпаге! Добро бы – сабля. Казаку – да сабли не знать! Так нет, тонюсенькая дрыкалка, каких батька Розум понатаскал из прежних походов, понатыкал под застреху вместо розог, а с пьяных глаз ломал о колено, приговаривая: «Геть ты, пан Жуляковский… ты, пан Смердяковский!…» Все паны у него были Смердяков-скими-Таковскими.
И вот теперь такой же пан, чем-то похожий на старшего брата, с поклоном, на руках вынес паненку такую… что и не описать!., вынес и у ворот на разметенную дорожку поставил, младшего брата не признавая. Какое-то время спустя вскричал:
– Господыня… никак мой Кирилка?..
Он столбом торчал, пока высокородный… высокорослый!., пан, обратившись в брата, тискал его в объятиях, а ясноглазая пани, потряхивая светло-золотистыми волосами, смеялась:
– Да задушите вы друг дружку, право!
Месяц всего и прошел с тех пор, а Кирилка уже все понял и все осмыслил своим хохлацким умом. Славно приженился старший братец! Живи – не тужи. Одного не понимал – чего им мало? Шепчутся по углам, какие-то важные люди взад-вперед ходят, офицеры к тому ж, развеселье сплошное, с угрозами напополам: «Не потерпим! Веди нас, матушка! Хватит твоего уничижения! Иль грудь в крестах… иль голова в кустах!…» В закоперщиках-то не один брат был, поважнее и посановнее его крутились возле матушки… да что там – молодицы-раскрасавицы Елизаветы! Само собой, никто с Кирилкой в разговоры не пускался. Брат Алексей – и тот на все вопросы отмахивался: отстань, мол, и без тебя тошно!
А как отстанешь? Когда настал этот сумрачный, страшный вечер, он без спроса вспрыгнул на запятки саней, в которых уже сидели Елизавета, брат Алексей, еще двое высокородного облика заговорщиков, а обочь скакало несколько лихих офицеров, не со шпагами, как брат, а с палашами наголо. Лихо было и Кирилке: на шпагу он, еще по казацкому своему званию, права не имел, но из домашней схоронки выдернул. Как бывало батька Розум, ломать о колено не стал – сбоку, как и старший брат, прицепил. Знай наших! За этот месяц его тоже – на панский ли, дворянский ли лад – приодели, хохлацкий язык маленько пригладили, шпага как раз к новому кафтану пришлась. Вот пистоля, как у других, за пояс не нашлось. Не валялись они здесь, будто шпаги у батьки, по чердакам. Но горд был и самонадеян Кирилка. Когда один из офицеров, скакавших обочь, передавал флягу с коня на конь, заметил и его рьяную рожу, тоже сунул флягу. Он в подражание другим лихо влил в глотку. Офицерик, и всего-то чуть старше его, похвалил:
– Так-так, Кирилл, не отставай от нас.
– А як жа, не отстану!
Брат Алексей, занятый горячими разговорами со своими приспешниками, только сейчас заметил младшенького, махнул было:
– А ну брысь домой!
Но цесаревна, всем правившая здесь, остановила горячую руку:
– Охладись, Алешенька. Пускай привыкает. Иль не твоей крови?
Что-то такое шепнула на ухо, что брат Алексей хмыкнул:
– Гы-гы… моя господыня!…
Но гыкать было уже некогда. Рядом с санями и скачущими офицерами пешью, но не отставая, бежали гренадеры. Как оказалось, встречающие. Вся остальная гренадерская рота стояла уже в строю. Уму непостижимо! Цесаревна Елизавета, как заметил Кирилка, в кирасе поверх платья и в накинутой кем-то – да кем же – братом Алексеем! – на плечи собольей шубе – встала перед строем на колени, с крестом в руке. Слова Кирилка слышал, как бывало в Лепешках с церковного амвона, – восторгом обметали душу:
– Ребятушки мои… клянусь умереть за вас!… В ответ – будто пушечный залп по шеренгам:
– Матушка Государыня, клянемся… наша Государыня… умрем за тебя!…
Надо было видеть, как светло она рассмеялась:
– Умирать-то погодите. Еще Зимний дворец не взят.
Прямо от Преображенских казарм всей ордой и двинулись на Зимний дворец. Какой уж там строй! Двое саней с главными заговорщиками, конные офицеры – и пешей рысью гренадеры. Вдоль всего Невского, как по дворцовому паркету!
В конце Невского, пошептавшись в санях, решили идти пешью. Чтоб лишнего шуму не поднимать. Во дворце ведь не без охраны. Кирилка слышал такие имена, как Миних, других громких генералов. Поди, воители еще с петровских времен.
Смело спрыгнула в оснеженную грязь из саней цесаревна Елизавета, ее тут же подхватили на руки брат Алексей и, под стать ему, рослые гренадеры. Так на руках на ступеньки дворца внесли. Те же гренадеры, с примкнутыми штыками, уже и расчистили путь – кого повязали, кому слишком ретивый рот заткнули.
Офицеры выхватили шпаги. Выхватил свою оржавленную чердачную шпажонку и Кирилл. У брата Алексея хватило еще нахальства посмеяться:
– Ну, воитель!… В санях оставайся. Без тебя обойдемся.
Не слишком-то противилась охрана, бросала оружие и склоняла повинные головы. Только четверо офицеров не хотели сдаваться, отмахивались шпагами от штыков, а один, с пронзительно визгнувшей шпагой, бросился на цесаревну. Брат Алексей загородил дорогу. Тоже ведь был при шпаге, но, как и Кирилка, видно, не умел с ней управляться, – просто схватил нахального приспешника и бросил на гренадерские штыки. Закололи бы в минуту, да цесаревна закричала:
– Нет-нет, не надо крови!…
Не могли ослушаться гренадеры. Шпагу незадачливого офицерика просто изломали, а самого, поколотив, связали.
Дальше, в глубь дворца, цесаревна передом пошла. Правда, обочь брат Алексей с обнаженной шпагой, и офицеры, многие с палашами, и гренадеры со штыками.
