В начале декабря, когда как-то раз в школе отменили занятия, Джим вместе с отцом поднялся на крышу офисной многоэтажки на улице Шечуан, и они стали жечь ящики с документами, которые подвозили им снизу на лифте клерки-китайцы. Клочки обугленной бумаги столбом поднялись над Дамбой и смешались с дымом из труб последних, рвущихся с привязи пароходов, покидающих Шанхай. На сходнях толклись, прокладывая себе дорогу на палубу, пассажиры, метисы-евроазиаты, китайцы, европейцы, с узлами и чемоданами, готовые рискнуть головой: в устье Янцзы их караулили немецкие подлодки. На крышах офисных зданий в финансовой части города повсюду горели костры, а за ними из бункеров на той стороне реки, в Путуне, следили сквозь полевые бинокли японские офицеры. И Джима беспокоила даже не столько японская злость, его беспокоило то, какие они терпеливые.
Машина подъехала к дому на Амхерст-авеню, и он помчался наверх, переодеться. Ему нравились персидские тапочки, вышитая шелковая рубашка и синие бархатные брюки, в которых он был похож на статиста из «Багдадского вора», и очень хотелось поскорее отправиться на вечеринку к доктору Локвуду. Он как-нибудь перетерпит тамошних фокусников и неизменный киножурнал, а потом отправится по своим тайным делам, которые из-за слухов о близкой войне приходилось вот уже не первый месяц откладывать на потом.
По счастливому стечению обстоятельств в воскресенье после обеда у Веры бывал выходной, и она ездила к родителям в гетто в Хонкю. Эта усталая молодая женщина, сама еще почти ребенок, не отпускала Джима ни на шаг, как цепная собака. И как только Янг доставит его домой — родители собирались задержаться у Локвудов на ужин, — он останется один в пустом доме, сам себе хозяин — самое изысканное из доступных ему удовольствий. Будут, конечно, еще и слуги-китайцы, девять человек, но для Джима, как и для любого другого британского ребенка, они были все равно что мебель — ничего не видят и ни во что не вмешиваются. Он, наконец, покроет лаком свой сделанный из бальзового дерева самолет и закончит очередную главу практического руководства под названием «Как играть в контрактный бридж», которое он писал в обычной школьной тетрадке. Из года в год он оставался с мамой, когда она играла в бридж, и, поскольку попытки найти хоть какую-то логику в чередовании фраз типа «Одна бубна», «Пас», «Три червы», «Три без козыря», «Удваиваю», «Удваиваю сверху» ни к чему не привели, он, в конце концов, заставил ее сесть и выучить его правилам и даже овладел умением вести торг: своего рода шифром внутри другого шифра; Джиму всегда нравились такие вещи. Заручившись помощью самоучителя по бриджу Эли Калберстон, он как раз собрался взяться за самую сложную главу, по психологии карточного торга, — а кроме того, надо бы добавить еще и насчет «одиночки».
Впрочем, если задача окажется совсем уже непосильной, можно будет отправиться на велосипеде во Французскую концессию, захватив с собой воздушку на случай нежданной встречи с бандой с авеню Фош — группой двенадцатилетних французов. Домой он вернется как раз к началу радиосериала о Молниеносном Гордоне по «Экс-Эм-Эйч-Эй», а потом будет программа по заявкам, куда он и его приятели обычно звонили и заказывали музыку под самыми свежими своими псевдонимами — «Бэтмен», «Бак Роджерс» и (собственный Джимов) «Ас»: ему нравилось слышать, как диктор произносит это имя, хотя одновременно всякий раз хотелось провалиться на месте от смущения.
Сбросив рясу на руки китаянке-ама [8] и переодевшись в маскарадный костюм, он вдруг выяснил, что все эти планы могут оказаться под угрозой срыва. Взбудораженная слухами о том, что скоро начнется война, Вера решила не ехать к родителям.
— Езжай на вечеринку, Джим, — сказала ему Вера, застегивая пуговицы на шелковой рубашке, — а я позвоню родителям и скажу, что не могу тебя оставить.
— Но, Вера, они же так по тебе соскучились. Точно соскучились. Нельзя же думать только о себе, Вера… — Джим осекся и не стал развивать тему. Мама велела ему быть с Верой подобрее и не дразнить ее, как прежнюю гувернантку. Та была из русских эмигранток, настроение у нее менялось что ни час, а как-то раз она по-настоящему испугала Джима, который как раз переболел корью и едва-едва начал приходить в себя, сказав, что слышит, как гремит над Амхерст-авеню глас Господень и упреждает неправедных. Под неправедными явно имелись в виду Джим и его родители. Вскоре после этого Джим произвел фурор среди своих школьных товарищей, заявив, что он атеист. Вера Френкель, напротив, была девушка вполне уравновешенная: она никогда не улыбалась, хотя и сам Джим, и его родители, и все, что с ними связано, казались ей ужасно странными, — такими же странными, как Шанхай, чужой и жестокий город, за тысячи и тысячи миль от ее родного Кракова. Она успела уехать вместе с родителями из оккупированной Гитлером Европы на одном из последних выпущенных немцами пароходов, и теперь, как и тысячи других еврейских беженцев, они жили в Хонкю, мрачном, застроенном сдаваемыми внаем многоэтажками районе по ту сторону шанхайского порта. К полному изумлению Джима, герр Френкель и Верина мама жили вдвоем в одной комнате.
— Вера, а где живут твои родители? — Ответ был известен заранее, но Джим решил убедиться лишний раз. — У них что, свой дом?
— У них комната, Джеймс. Одна комната.
— Одна комната! — Это казалось непостижимым, куда более странным, чем привычные чудеса в комиксах про Супермена и Бэтмена. — А она большая, эта комната? Как моя спальня? Или как наш дом?
— Как твоя гардеробная, Джеймс. Некоторым людям в жизни везет чуть меньше, чем тебе.
Проникшись благоговейным трепетом, Джим закрыл за собой дверь в гардеробную и переоделся в бархатные брюки. И смерил глазами крохотную комнатенку. Понять, как два взрослых человека могут жить в такой тесноте, было не легче, чем разобраться в принципах торга в контрактном бридже. Должно быть, к этой тайне есть какой-то ключ, самый элементарный, — вот и будет ему тема для очередной книги.
К счастью, у Веры были свои представления о должном и не должном, и она таки попалась на его наживку. Она уже давно ушла, отправилась пешком за тридевять земель, к трамвайному кольцу на авеню Жоффр, а Джим все никак не мог выбросить из головы тайну этой волшебной комнаты. Он решил опробовать этот вопрос на отце с матерью, но они, как обычно, были слишком увлечены новостями о войне, чтобы обращать на него внимание. Они стояли у отца в кабинете в маскарадных костюмах и слушали на коротких волнах английские сводки новостей. Отец, в костюме пирата, откинув на лоб кожаную «одноглазую» нашлепку и надев очки, стоял на коленях возле радиоприемника, более всего похожий на ударившегося в разбой профессора, и устало смотрел на желтый огонек настройки — этакий золотой зуб на благородном, из красного дерева, лице приемника. На расстеленной поперек ковра карте уже была отмечена новая линия обороны, на которую отошла Красная Армия. Отец прошелся по ней безнадежным взглядом: судя по всему, российские просторы поражали его ничуть не меньше, чем Джима — миниатюрность комнаты Френкелей.
— К Рождеству Гитлер будет в Москве. Немцы по-прежнему наступают.
Мама, в костюме Пьеро, стояла у окна и глядела в стальное декабрьское небо. Вдоль улицы проплыл длинный волнообразный хвост китайского похоронного змея; голова с жуткой яростной улыбкой заглядывала в окна европейских домов, то и дело теряя ветер и ныряя вниз.
— В Москве сейчас, наверное, идет снег. Может, хоть погода их остановит…
— По разу в каждые сто лет? Честно говоря, надежда слабая. Вот если бы Черчиллю удалось уговорить американцев вступить в войну…
— Пап, а кто такой Генерал Грязь?
Отец поднял голову: Джим стоял в дверях, в синем бархате, похожий на волонтера-пехотинца, готового в любой момент отправиться на помощь русским; за его спиной ама, как оруженосец, держала в руках воздушку.
— Нет, Джейми, только не ружье. Сегодня оно ни к чему. Возьми лучше самолет.
— Ама, положи на место! Убью!
— Джейми!
Отец, оторвавшись от приемника, развернулся в его сторону, — вот-вот ударит. Джим встал рядом с матерью и застыл, выжидая. Носиться по Шанхаю на велике — это одно дело, но дома он старался держаться поближе к маме. Она была женщина тактичная и умная, и Джим уже давно решил про себя, что главный смысл ее жизни состоит в том, чтобы ездить на вечеринки и помогать ему делать домашние задания по латыни. Когда ее не было дома, он часами блаженствовал у нее в спальне, смешивая духи из флакончиков и лениво перелистывая фотоальбомы. На фотографиях она была молоденькая, еще до свадьбы: кадры из немого фильма, в котором она сыграла роль его старшей сестры.
— Джейми! Не смей так говорить… Ни ама, никого другого ты не убьешь.
Кулаки у отца разжались сами собой, и Джим вдруг понял, что тот очень устал. Джиму часто казалось, что отец, придавленный угрозами в адрес фирмы со стороны коммунистических профсоюзов, работой в Ассоциации британских подданных, страхами за Джима и за жену, держится из последних сил. Когда он усаживался слушать новости, его клонило в сон. И вообще в последнее время между родителями вспыхнула такая страстная привязанность, какой он раньше за ними не замечал. Отец, конечно, иногда на него сердился, но при этом с самым неподдельным интересом старался вдаваться в малейшие его дела, так, словно действительно верил в то, что помощь сыну в постройке авиамодели куда важнее всяких войн. Впервые в жизни его совершенно перестали интересовать полученные Джимом в школе оценки. Он постоянно пичкал Джима какими-то странными сведениями — о химическом составе искусственных красителей, о том, как компания планирует переустроить систему соцобеспечения для китайских рабочих, о той школе и о том университете, в которые Джим поступит в Англии после войны, и о том, как Джим — если он, конечно, сам этого захочет, — сможет стать врачом. Он говорил с ним как со взрослым, так, словно торопился, словно боялся, что эта взрослость может никогда не наступить.
