— Это еще неизвестно, Метем. Если будет царствовать мой дед, возможно, твоя надежда и сбудется, но ведь он очень стар, а если корона перейдет к моему дяде, я отнюдь не уверен, что он вообще захочет вознаградить твои услуги. Вы, финикийцы, так любите деньги. Скажи, Метем, мог бы ты продать меня за золото?
— Я этого не говорил, принц, хотя даже дружба имеет свою цену.
— Среди твоего народа?
— Среди всех народов, принц. Вы упрекаете нас за то, что мы любим деньги. Что ж, верно, мы их любим, ведь они дают все, к чему стремятся люди: почет, высокое положение, безбедное существование и благоволение царей.
— Но не любовь, Метем. Финикиец презрительно рассмеялся.
— Любовь?! Ну этого-то добра я могу купить сколько угодно, было бы на что. Мало ли на невольничьих рынках рабынь и мало ли вольных женщин, любящих украшения, пурпурные тирские ткани и легкую, роскошную жизнь? Вы молоды, принц, потому и считаете, что любовь нельзя купить.
— А ты, Метем, слишком стар и не понимаешь, что я разумею под любовью; однако я не стану тебя переубеждать; даже если в моих словах будет мудрость Соломона, ты все равно меня не поймешь. Что бы там ни было, деньги не принесут тебе благословения Небес и не одарят райским блаженством твой дух в жизни вечной, что следует за этой, земной.
— Вы говорите, деньги не одарят мой дух блаженством? Конечно, нет, принц, ибо я не верю в существование духа. Когда я умру, я умру, это будет конец. А вот благословение Небес вполне можно купить, как я уже не однажды убеждался, если не за деньги, то за что-нибудь другое. Когда-то я принес своего первого сына в жертву сидонскому Баалу. Не отворачивайтесь, принц; это далось мне очень нелегко, но на карту было поставлено все мое будущее; лучше было пожертвовать мальчиком, чем обречь нас всех на вечную нищету и долги. Вы же знаете, принц, что боги требуют всего самого лучшего, они требуют крови и преданности.
— Нет, не знаю, Метем. Такие боги не боги, а дьяволы, отродья Вельзевула, не имеющего никакой власти над людьми истинно праведными. Я отвергаю двух твоих богов, финикиец: и того, что на земле, бога золота, и того, что в небесах, — дьявола, жаждущего крови.
— Не говорите о нем плохо, принц, — торжественно возгласил Метем, — ибо здесь вы не в святилище Яхве, а в его владениях, и он может явить вам свое могущество. В продолжение нашего разговора скажу, что я охотнее буду поклоняться золоту, чем тому безрассудному, одуряющему духу, который вы изволите называть Любовью и который причиняет своим поклонникам куда больше зла, чем золото. Признайтесь, именно от любви женщины вы и бежали сюда, в эти дикие края, принц. Берегитесь же, чтобы любовь другой женщины не задержала вас здесь.
— Солнце уже садится, — холодно произнес Азиэль. — Пора идти.
Метем с поклоном пробормотал какое-то извинение, ибо чутье человека, часто бывающего при дворе, подсказало ему, что он допустил некоторую вольность, затем, придержав стремя, он помог принцу сесть на его мула. Но, когда он повернулся к своему мулу, оказалось, что тот куда-то удрал, и понадобилось целых полчаса на его поимку.
К тому времени солнце уже закатилось, и, так как в Южной Африке смеркается почти мгновенно, оба путника с трудом находили дорогу, спускаясь по горному склону. И все же они продолжали спуск, пока за их колени не стала цепляться длинная сухая трава, оповещая своим шуршанием, что они сбились с дороги, хотя и едут в правильном направлении, ибо видели перед собой сторожевые костры, пылающие на крепостных стенах. Однако, когда они подъехали к какой-то роще, огни скрылись за пологом густой листы, и в полной темноте мул Метема задел за торчащий из земли корень и упал.
— У нас нет другого выхода, — сказал финикиец, помогая животному подняться, — кроме как подождать восхода луны: в течение часа она должна появиться. Разумнее было бы не заводить этого разговора о любви и богах, принц, пока мы не окажемся в полной безопасности, за стенами города, ибо мы находимся в руках Повелителя Тьмы, а он — источник всяческих бед.
— Ты прав, Метем, — согласился принц. — Вина тут моя. Придется остановиться.
Продолжая держать мулов за поводья, оба путника уселись на землю и, поглощенные своими мыслями, стали молча ждать.
Ночная мгла угнетала и Азиэля, и Метема; они сидели, не произнося ни слова, и вдруг в безмолвии ночи послышались какие-то странные звуки, похожие сперва на причитания плакальщицы, а затем на песнопение. Голос звучал совсем рядом — задушевный, полный богатых переливов и страсти. Иногда он опускался почти до плача, иногда взмывал ввысь, наполняя воздух трепетом своих модуляций, которые казались бы пронзительными, не будь они столь сладостны.
— Кто эта певица? — спросил Азиэль у Метема.
— Прошу вас, помолчите, — шепнул тот ему на ухо, — мы забрели в одну из священных рощ Баалтис, куда мужчинам, кроме как в праздничные дни, под страхом смерти запрещается заходить. Жрица обращает свою молитву к богине.
— Мы попали сюда случайно, не по своей воле; надеюсь, нас помилуют, — равнодушно обронил принц. — Но это песнопение глубоко меня волнует. Скажи мне слова, я с трудом их понимаю, у жрицы какой-то странный выговор.
— Принц, я не имею даже права слушать эти священные слова. Жрица поет древнее песнопение о жизни и смерти и молит богиню, чтобы та даровала ее душе огненные крылья, даровала величие и способность прозревать и минувшее, и будущее. Большего я не смею сказать, к тому же я плохо слышу, и песнопение с трудом поддается пониманию. Затаитесь, ибо уже восходит луна, и молитесь, чтобы мулы не шевелились. Она скоро уйдет, и мы сможем покинуть священное место.
Израильтянин повиновался; присев на корточки, он с любопытством вглядывался во мглу.
Из-за горизонта выплыл край большой луны, и в ее серебристых лучах их глазам во всех своих подробностях открылась странная сцена. Перед ними лежала не очень большая, шагов в восемьдесят, лужайка, окруженная семью громадными баобабами, такими древними, что они, по всей видимости, были взращены рукой самой Природы, а не людьми. За стволом одного из этих деревьев и притаились Азиэль и его спутник; приглядевшись, они заметили, что лужайка отнюдь не пустынна. В самом ее центре стоит алтарь, а рядом — грубое изображение богини, вырезанное из дерева и раскрашенное. На голове у нее — полумесяц, на шее — ожерелье из деревянных звезд. Рук нет, только четыре крыла: два распростерты, два прижимают к груди нечто, похожее на ребенка. По этим символам Азиэль сразу понял, что перед ним священная статуя финикийской богини, известной в разных странах под именами Астарты, Ашторет или Баалтис: в их примитивной религии она служила и воплощением луны и эмблемой плодородия.
Между этим грубым фетишем и алтарем, где лежало несколько цветов, в ярких лунных лучах стояла девушка в белом платье. Она была молода, необыкновенно хороша собой и стройна и, хотя ниспадающие до колен волосы скрадывали ее рост, казалась все же высокой. Ее округлые руки были простерты вперед, милое, выразительное лицо — запрокинуто к небу, и даже издали можно было видеть ее бездонно-глубокие глаза, все в отблесках лунного света. Жрица довела до конца священное песнопение и теперь молилась — громко, медленно и отчетливо — так что Азиэль мог разобрать каждое слово. Ее идущая от самого сердца молитва была обращена, однако, не к идолу перед ней, а к луне.
— О Царица Небес, — взывала она. — Ты, чей престол я вижу, но чей лик от меня сокрыт, внемли молитве твоей служительницы, оборони меня от беды великой, мне угрожающей, спаси меня от врага ненавистного. Сохрани меня в чистоте беспорочной и, как ты наполняешь ночь своим сиянием, рассей тьму моего невежества мудростью твоей, столь желанной моему разуму. Дай мне услышать глас небесный, да просветит он меня. Открой мне тайну моей жизни, поведай, почему не похожа я на сестер своих, не радуют меня ни пиры, ни приношения; и не богатства жажду я, а знаний истинных, почему все мои мечты — о любви, какой я еще не встречала на свете. Одари меня своей мудростью вечной, любовью непоколебимо верной и неумирающей, а в уплату, если хочешь, возьми мою жизнь. Ответь же мне, о Баалтис, гласом своим божественным либо яви какой-нибудь знак; наполни же сосуд моей жаждущей души и утоли голод ума моего. О богиня великая! О богиня всемогущая! Даруй мне, твоей служительнице, силы твоей могущественной, чистоты твоей божественной и покоя твоего, столь желанного. Внемли мне, Небеснорожденная, внемли мне, Элиссе, дщери Сакона, жрице твоей преданной. Внемли же мне, внемли и ответь в этот тайный священный час, гласом своим ответь, или сотвори чудо, яви знак.
Девушка замолчала; это страстное моление как будто истощило все ее силы, и она стояла в безмолвном ожидании, и вот тогда ей был дан знак, во всяком случае, произошло нечто такое, что впоследствии она считала ответом на свой призыв. Жрица по-прежнему закрывала лицо руками и ничего не могла видеть; не видели ничего и двое мужчин, зачарованные ее красотой, особенно неотразимой в ночной роще, и ее неистовым, хотя исполненным мудрости и достоинства, молением. И только при виде протянувшейся к ней руки они, наконец, заметили огромного, черного, как смоль, человека в накидке из леопардовых шкур и с большим копьем в другой, правой руке: прячась в тени деревьев, он тайком подполз к жрице с дальней стороны лужайки.
