Канцлер выждал, пока иссякнет сарказм повелительницы, и начал с выразительной кротостью:
— Всемилостивейшая! Вы меня неправильно поняли. Ведь разве я о себе пекусь? Взгляните в ту сторону. Видите у опушки старый платан, изломанный бурей? Там, в его тени, — толпа оборванных, безоружных, безлошадных. Это младшие дети сеньоров, и пришли они сюда, чтобы хоть издали полюбоваться на достаток других. И канцлер, ваш покорный слуга, обязан заботиться, чтобы каждому — хоть деревеньку.
Но Рикарда вновь его прервала:
— Кстати, наш верный канцлер… Среди тех ваших безлошадных под платаном, кто там стоит впереди всех? Он-то как раз на коне, на сером. У него две великолепные борзые, он их поднял в седло и ласкает — вон видите? Кто он?
Императрица даже привстала в седле, опираясь на парчовое плечо канцлера. А когда оглянулась на Гугона, не узнала его всегда пронизанного усмешкой свежего старческого лица.
— Это Эд, иначе Одон, — проскрипел Гугон, сжимая тонкие губы. — Сын покойного Роберта Сильного, герцога. Ба, да уж не для него ли вы желаете бенефиций?
Рикарда опустилась в седло, раскрыла "зонтик, покрутила им.
— Хм, вот уж ничуть. Просто хотелось обратить ваше внимание, какая у того всадника королевская осанка. А что это вас так взволновало? Вы бледны? Эй, кто там, позвать врача!
Но к канцлеру вернулось его вышколенное спокойствие.
— Не надо врача. Вы, как всегда, правы, мудрейшая! У того молодчика действительно в жилах течет струйка королевской крови, хотя он и бастард. Но фонтан крови разбойничьей, увы, ее заглушает!
— Так он бастард! — протянула императрица. — Незаконнорожденный… Однако что ж, из незаконнорожденных бывают и герцоги, и даже короли!
Но канцлер предпочел переменить тему разговора:
— Светлейшая! Вот как раз приближается и наш сирота, достопочтенный епископ Гундобальд. Осмелюсь ли надеяться, что вы не оставите его своею милостью?
Очень плотный и неповоротливый молодой человек, одетый отнюдь не по-епископски, трусил на низкорослой лошадке в сопровождении свиты клириков. На беду, ему встретился охромевший заяц, и епископ захотел показать свою охотничью прыть. Поддел зайца на пику, но в тот же миг подпруга лопнула, и служитель божий грянулся оземь, задрав толстенькие ножки.
Рикарда смеялась до слез. Евнухи подали ей тончайший платок, опрысканный духами, шептали что-то успокоительное, а она все смеялась. Канцлер Гугон изобразил недовольную мину, и чем долее смеялась императрица, тем более мрачнел канцлер. Наконец он отвесил в ее сторону как можно более низкий поклон, тронул мула и, сохраняя достоинство, двинулся прочь.
За ним, стараясь не глядеть на императрицу, следовали епископы и викарии. В лиловых рясах смиренно ехали аббаты и каноники. Тряслись на лошаденках высохшие от бдений диаконы и капелланы. Рикарда, умолкнув, провожала взглядом это внушительное шествие галльской церкви.
Посреди поляны остался на коленях забытый всеми клирик Фульк, привезенный императрицей из Рима.
Впереди под платаном толпа младших детей сеньоров свистом и улюлюканьем встретила приближающееся во главе с канцлером церковное шествие.
— Это кто же к нам скачет на длинноухом муле? — Белобрысый шутник на мухортой лошадке радостно причитал на манер церковной просвирни. — И сидит-то по-бабьи, и зад, как у кухарки… Ой, господи, радость-то какая! Ведь это наш обожаемый канцлер, его скаредность Гугон, Гугоша, Гугнивый! А за ним-то попы, попы, попы!
— Ой-ой-ой! — подхватил другой, такой же белобрысый и до того похожий, что непременно должен был оказаться его близнецом. — А кто это едет за ними следом? Гляди, братец Симон, это уж и точно баба! Скачет на рыжем коньке, и сама рыжая, как валькирия, и крышу над собой на палочке везет.
— Между прочим, мальчики, — заметил им возвышавшийся впереди Эд, сын герцога Роберта Сильного, — эта рыжая и есть императрица Рикарда. Видите, за нею скачут ее евнухи, рожи черные, как у чертей? Эти любому язычок подрежут за неосторожные речи. Но красотка, — он цокнул от восхищения, — лучшей стати!
— Тебе бы такую! — подобострастно заметил один из близнецов.
— Ну! — усмехнулся Эд. — Возле такой всю жизнь провертишься на побегушках. А мне рано или поздно будет принадлежать красивейшая девушка во всем королевстве франков, клянусь мечом моего отца! — Он благоговейно коснулся рукой эфеса меча.
— Тьерри! — закричали все с хохотом, оборачиваясь назад. — Попробуй-ка тогда ты ей понравиться, недаром у тебя прозвище — Красавчик! Авось она тебе пожалует и землю и коня.
Тьерри был безлошадный воин с лицом голодным и измученным. Во рту у него недоставало зубов — вышиб один сеньор, в лесу которого Тьерри вздумалось поохотиться.
Видимо, Тьерри этот был доведен до грани отчаяния, потому что, когда поезд императрицы поравнялся с платаном, он действительно выбежал вперед и бросился к копытам рыжего иноходца.
— Чего он хочет? — спрашивала Рикарда рассеянно, потому что, воспользовавшись остановкой, она жадно рассматривала Эда, утопая в светлом плену его дерзких глаз. — Чего он просит? Переведите ему, пусть едет во дворец, нам нужны преданные слуги. Мы каждого примем, — кивнула она, однако не Тьерри, а Эду.
И, с трудом освободившись от его глаз, отъехала, а евнухи ревниво загородили ее взмахами павлиньих опахал.
Шутники напустились на Тьерри:
— Во дворец? На чем же ты поедешь? На палочке? Ха-ха-ха!
— Тихо! — властно остановил их Эд. — Слушайте!
Все замолчали, прислушиваясь. Кончавшаяся было охота вдруг возобновилась с прежней яростью. Рога трубили, собаки надрывались, будто из чащи на них вышел диковинный зверь.
Перемену в гоне уловил и канцлер Гугон. Остановив мула, он подождал, пока императрица поравняется с ним.
— Светлейшая! Не повернуть ли, пока не поздно? Зверь ведь не различает, кто помазанник божий, а кто черная кость.
Его слова заглушил дерзкий окрик и свист:
— Аой!
Мимо промчался, обдав всех пылью, бастард Эд и длинными скачками его красавицы борзые. Неслись белобрысые близнецы, а следом всякий, у кого оказалась хоть худая лошаденка.
Порывом ветра у Рикарды унесло греческий зонтик. Гугон только и охнул: «Наглецы!» — как Эд, не сбавляя ход, ожег канцлерского мула хлыстом со свинчаткой. Бедное животное, обезумев, унесло Гугона в самое болото, а попы в отчаянии хватались за голову.
— Олень! Олень! — кричали вокруг,
Рикарда, позабыв о зонтике и о канцлере, настегивала иноходца, пока не догнала императора, двигавшегося во главе охоты.
В излучине лесной реки золоторогий красавец олень огромного роста обгонял собак, не удостаивая их взглядом, иногда лишь поворачивая голову в сторону всадников. Какие-то лучники из мелкопоместных, не зная чина, выскочили, прицелились. Пфальцграф Бальдер погрозил им тростью и подъехал к императору, спрашивая, кому брать оленя.
— Мне, мне, пресветлейший! — закричал, подняв сухощавую руку, Конрад, граф Парижский, одетый в черное, без всяких украшений, за то и прозванный в народе «Черный Конрад».
— Мне! — заорал, вытаращив глаза, усатый Генрих, герцог Суассонский, и захохотал от избытка чувств.
А Готфрид Кривой Локоть, граф Каталаунский, на огромном вороном коне въехал в пространство между императором и придворными, оттесняя всех остальных. Положил ладонь на гриву императорского коня:
— Мне, величайший!
Император махнул рукой — господь с вами, сами решайте. Но магнаты наседали, требуя, и Карл III оглядывался, ища Гугона, Всеобщий крик все заглушил. Оленю надоели назойливые собаки, и он, словно играючи, отделился от них и исчез в чаще. За ним рванулся Эд, уськая борзых и держа наготове дротик. Забыв о титулах и рангах, вслед кинулись остальные. Несся даже толстый Гундобальд, и бритая его шея посинела от азарта. Скакала императрица, придерживая на голове коронку, скакали евнухи, боясь вновь ее потерять. Августейший ее супруг хотел отстать, но его зажало между железными боками магнатов, и он тоже мчался, крестясь и не разбирая дороги.
А олень как бы забавлялся со сворой преследователей, то подпускал близко, то исчезал в терновнике. Казалось, лес расступается, поглощая его, и тут же смыкается перед людьми.
Наконец императору удалось повернуть, и он, одинокий, выбрался на поляну, где все еще стоял на коленях забытый клирик Фульк.
— Воды! — простонал Карл III.
Фульк вскочил и заметался. Сообразил, что колесо фортуны начало вертеться в его сторону, отыскал в кустах какого-то задремавшего оруженосца и, отобрав у него фляжку, преподнес императору.
— Кому нужны эти глупые охоты! — хрипел Карл III между двумя глотками. — Будто еды им не хватает, герцогам и графам! Кидались бы на норманнов с таким пылом, как на этого сатанинского оленя!
— Истинно сатанинского! — привстал на цыпочках клирик Фульк. — Даже позволительно будет сказать, это оборотень, который заводит в дебри всю охоту. Инкубус и суккубус!
