«Ни при каких обстоятельствах не упоминай имя Жиля Пенмара в присутствии своей матери», — умолял меня ее двоюродный брат и преданный раб Роберт Йорк, когда я впервые увидел его в тот же самый день, но чуть раньше. Моя мать велела ему встретить меня на станции и проводить до дома. По дороге он излил на меня такое количество предупреждений и взволнованных наставлений, что я, перепуганный до смерти, чуть не сбежал. Но он, конечно, не хотел меня пугать; он просто старался сделать мою встречу с матерью как можно менее болезненной. Роберт был маленьким, мягким, добрым человеком, который напоминал мне коккер-спаниеля моего отца. Дом на Парк-Лейн, где жила моя мать, принадлежал ему; она настолько подавила кузена силой своей личности, настолько заворожила характером, столь не похожим на его собственный, что он предоставлял ей все, что она хотела, исполнял все, чего бы она ни пожелала, и не получал взамен ничего, кроме не допускающей возражений любви.
— Милый Роберт, — говорила мне мать позже, — женился бы на мне, если бы я была свободна, но, к счастью, брачные узы с твоим отцом уберегли его от такой ошибки. Право, мужчины порой могут быть чрезвычайно глупы! Даже мой отец, который был исключительно умен, в отношении Жиля повел себя как законченный дурак…
«Не говори со своей матерью о Жиле, — умолял меня Роберт Йорк, пока мы ехали в экипаже со станции. — Мод очень чувствительна к тому, что касается Жиля Пенмара».
— …Конечно, его настоящее имя вовсе не Жиль Пенмар, — говорила моя мать. Я вижу ее как сейчас: она разливает чай из серебряного чайника, поблескивая кольцами на пальцах, а от прямой линии ее спины, от посадки головы и от наклона локтя так и веет высокомерием. — Его звали Жиль Бейкер. Мы были Бейкерами до тех пор, пока мой дед не выиграл Пенмаррик в кости у принца-регента и не сменил имя в соответствии с изменившимися обстоятельствами. Жиль — его дальний родственник, авантюрист, разумеется. Все Пенмары были авантюристами и искателями денег. Мой отец, к примеру, увеличил семейный капитал более чем вдвое, когда в молодости служил в Индии… Поэтому нет ничего удивительного в том, что Жиль, бедный родственник, положил глаз на семейные деньги. Смерть моего брата Артура стала для него золотым шансом. Он приехал в Пенмаррик, втерся в доверие к моему больному отцу, сменил имя на Пенмар… Он даже был со мной в хороших отношениях — о, он умел очаровывать! Ясно, что все преуспевающие авантюристы таковы, а Жиль из их числа. С помощью обмана, мошенничества и дурного влияния он повел дела так, что когда отец умер…
«Все фамильное поместье досталось Жилю, — шептал мне возбужденно Роберт Йорк. — Эта чудовищная несправедливость стала страшным ударом для бедной Мод. У ее отца, по крайней мере, достало приличия оставить ей скромную ренту, но Пенмаррик и все остальное состояние Пенмаров отошли этому негодяю. Но если Жиль думал, что Мод смирится с таким положением и оставит все как есть, то он очень сильно заблуждался…»
— …естественно, — сказала мать, с грохотом ставя чайник, — я сочла своим долгом обратиться в суд. Это было делом Чести. Правосудие должно было свершиться. Полагаю, детка, что твой отец если не достиг большего, то хотя бы воспитал тебя джентльменом…
«Ни при каких обстоятельствах не заговаривай с Мод о своем отце, — заблаговременно умолял меня Роберт Йорк: — Мод очень чувствительна в отношении своего неудавшегося брака с твоим отцом».
— …Вполне допускаю, что твой отец никогда не говорил тебе о Наследстве, — презрительно продолжала мать, протягивая руку за горячей, намазанной маслом лепешкой. — Как это на него похоже! Думаю, он ничего не сообщал тебе и о той судебной тяжбе, которую я вела — и продолжаю вести — с тех пор, как покинула его кров шесть лет тому назад: о моем непрестанном поиске Справедливости, о моих беспрерывных усилиях обеспечить тебе Наследство?.. Ну что ж, мне вряд ли следует удивляться. Без сомнения, последние шесть лет он отравлял твое сознание россказнями обо мне.
Мне удалось вступить в разговор. Открыв рот, я услышал дрожащий, тоненький голосок, так не похожий на мой собственный:
— Он никогда о вас не говорит, мэм.
— Можешь называть меня мамой. Незачем обращаться ко мне как к королеве. Значит, Лоренс никогда обо мне не говорит! Замечательно! А ты и Найджел говорите с ним обо мне?
— Нет, мама. Няня сказала, что мы не должны говорить о тебе.
— Боже мой, какая неприятная женщина! Ну, а если я настолько отвратительна, почему в таком случае твой отец разрешил тебе приехать ко мне на неделю?
И я вдруг вернулся мыслями в Корнуолл, в родные места, в Гвик на реке Хилфорд, в тот уютный, красивый фамильный дом, в котором семья моего отца жила за сотни лет до того, как выскочка Бейкер выиграл в кости состояние и сменил имя на Пенмар. Я был в кабинете отца, он держал в руках письмо матери и говорил спокойным голосом, который я так любил:
— Конечно, ты должен поехать, Марк. Твой сыновний долг навестить ее, если она того хочет.
Я смог только возмущенно воскликнуть:
— Почему она хочет видеть меня? Раньше она никогда не хотела меня видеть! И почему она не хочет видеть Найджела? Ведь он тоже ее сын!
— Может быть, Найджел сможет повидать ее позже. А потом, в детской, Найджел спокойно сказал мне:
— Мне не обидно, что она не хочет видеть меня. Мне кажется, она совсем не такая хорошая, как няня.
Найджел был няниным любимчиком. У него были золотистые локоны, голубые глаза и добродетельное выражение лица херувима.
— На самом деле, чем больше я об этом думаю, — заметил Найджел, — тем, мне кажется, было бы лучше, если бы оказалось, что мама любит тебя сильнее, чем меня. Иногда мне кажется несправедливым, что я всем нравлюсь больше, чем ты.
Он, похоже, был удивлен, когда я бросился драться с ним, хотя к тому времени ему уже следовало бы знать, что я пользовался малейшим поводом из тех, что он давал мне, чтобы пустить в ход кулаки. Некоторые дети очень медленно усваивают подобные истины.
— Марк, — всегда устало говорил мне отец, — тебе надо прилагать больше усилий, чтобы обуздывать свой характер.
Необузданный характер был у моей матери. Хотя она покинула усадьбу Гвикеллис более шести лет назад, воспоминания о ее вспыльчивости еще жили среди слуг.
— Ты пошел в свою маму, — говаривала мне няня, всякий раз мрачно добавляя при этом горничной: — Тем хуже для него.
— Ну! — воскликнула мать, наливая себе вторую чашку чаю в сумрачной гостиной дома братца Роберта Йорка на Парк-Лейн и останавливаясь, чтобы окинуть меня критическим взором. — Ты коротковат, толстоват и лицо у тебя, безусловно, заурядное, но сойдет. Я узнаю этот взгляд. Ты упрям. Ты похож на меня. Не пугайся! Это комплимент. Мне нужен упрямый, сильный сын. Теперь угостись еще одной лепешкой и послушай, что я предполагаю предпринять. У меня такое чувство, что мы с тобой превосходно поладим.
Она ошибалась. Мы совсем не поладили. Оглядываясь в прошлое, я понимаю, что она неверно оценила как собственные потребности, так и то, что ей был нужен упрямый, сильный сын. Это было не так. Ей нужен был сын, который стал бы ее отражением, ее слабым подобием, добавкой мужского рода при ее доминантной личности. Когда я был ребенком, которому еще не исполнилось и одиннадцати, она подавляла меня так же, как подавила Роберта Йорка — просто силой своего характера, — но как только я вышел из детского возраста, это стало не так-то просто. Но в отношениях, которые возникли между нами в тот день и продолжались десять лет, пока я не сломил ее волю и мы не поменялись ролями, никогда не было безразличия.
— Тебе десять лет, — сказала мне мать во время того нашего первого свидания в Лондоне, — и ты никогда не видел своего Наследства. Я намерена немедленно исправить это. Завтра мы едем в Пензанс.
По всей видимости, это было единственной причиной ее желания увидеть меня. Она сочла, что десять лет — тот самый возраст, когда я буду хлопать в ладоши от восторга, впервые увидев Наследство.
Естественно, я был возбужден перспективой увидеть Пенмаррик; я думал, что смогу побродить по полям, объехать поместье и излазить дом сверху донизу. Но у моей матери на уме было совсем иное. После изнурительного путешествия в Пензанс, который находился в трехстах милях к юго-западу от Лондона, мы остановились в располагавшейся на открытом лугу гостинице под названием «Метрополь», а на следующее утро наняли экипаж, чтобы пуститься в еще одно утомительное путешествие на север через пустоши в приход Сент-Джаст. Я был слишком мал, чтобы оценить пейзаж; мне было лишь известно, что сотни миль отделяли эти места от моего дома в Гвике, от мирного устья реки и рыбачьих лодок. Я смотрел на пейзаж этой чужой для меня части Корнуолла, и моему детскому разуму представлялось, что здесь было бы хорошо дьяволу. Потому что пейзаж, по большей части представленный голой, без следов деревца или человеческого обиталища, пустошью, переходящей в холмы, увенчанные черными скалами, был суровым и впечатляющим. Пустынность ландшафта и круто взбиравшаяся в гору дорога предоставляли взору обширный вид; я помню, что оглянулся в сторону Пензанса и заметил поблескивающий вдалеке, где начинался залив, замок на горе Сент-Майкл.
