Глава вторая
ИЗ ЧРЕВА КИТА
Осеняя себя крестными знамениями, Семён отложил молитвослов в сторону и, выходя из горницы, где совершалось приуготовление к Причастию, заметил слёзы на лице у княжича Ивана Васильевича. «Об отце с матерью тужит сердечный!» — подумалось ему в самое сердце и нестерпимо жаль сделалось мальчика, коему, не ровен час, навеки суждено будет стать сиротою.
Пройдя переходами следом за старшим братом, Семён вскоре вошёл в большую светлицу, окнами выходящую на берег Оки и всю озарённую красным рассветным сиянием. Здесь уже собрались и сидели, дожидаясь Семёна, князь Косой-Оболенский, бояре Иван Руно, Михаил Русалка и Иван Ощера, нижегородский воевода Юшка Драница да третий брат Ряполовский — Димитрий. Вкупе с Семёном и Иваном, только что вошедшими, получалось восемь человек.
— Привёл вот, можно начинать совет, — сказал старший брат Иван. — Садись, Семёша. Кваску не хочешь?
— Какой те квасок! — удивился Семён, подмечая на небольшом сосновом столике ведёрко и полдесятка чаш. Руно и Драница держали чаши в руках, попивали.
— Клюковный, на солоде, хорош, холодненький, — крякнул Драница, и по виду его можно было заподозрить, что он не просто так утоляет жажду, а со вчерашнего.
— Нет, я до Причастия, — покачал головой Семён. — Нельзя же.
— Что уж! — махнул рукой Руно. — Таким кваском не грех под Святые Дары подстелить.
Семён сел на скамью, вопросительно оглядел лица собравшихся.
— Ну, какова такая новость громкая?
— Пусть князь Василий скажет, — кивнул Драница в сторону самого старшего из присутствующих.
Косой-Оболенский кашлянул и заговорил:
— Следовало нам всем ожидать новых движений со стороны мятежников, для сего и войска наши в готовности стоят вдоль по Оке от Мурома до самого Нижнего Новгорода. Полагали мы, что Шемяка забоится, как бы мы не двинули полки на Углич освобождать пленного Василия, и сам придёт к нам с войною. Но сей кит вместо этого распахнул утробу свою и выпустил из чрева праведника Иону. И теперь нам надо подумать, как его встречать и чего ожидать от такого посещения.
— Иону? — удивился Семён. — Епископа Рязанского?
— Его, чудотворца, — кивнул Иван Ряполовский. — Гонец прискакал с Владимирской дороги и сообщил, что видел Иону, идущего пешим ходом вёрстах в десяти от Мурома.
— Пешим? — ещё более удивился Семён. — Он что же, от самого Шемяки пехотою движется? Из Переславля?
— Иона-то? Он может! — усмехнулся Русалка.
— Да ну! — усомнился Руно. — Ему ж, поди, за семьдесят.
— И что же? — возразил Оболенский. — Слыхано, он последние тридцать поприщ до Цареграда пешком шёл, а это не так давно было. Сколько княжичу Ивану? Шесть? Вот, Иона как раз шесть лет назад в Цареград ходил, не намного моложе, чем теперь.
— Праведник, — развёл руками Димитрий Ряполовский, — а у них ноги лёгкие, ангельские.
— Только вот зачем эти лёгкие ноги к нам сюда шагают? — вопросил Иван Ощера. — Неужто праведник нас в Шемякину веру обращать станет? Только того не хватало!
— Не пойдём под Шемяку! — грозно рыкнул Юшка Драница.
— А ежели Иона благословения лишит? — спросил Русалка ехидно.
— Значит, не нужно такого благословения, — ответил нижегородский воевода. — Другого епископа попросим.
— Нет, не может того быть, чтобы Иона простил Шемяке бесчинство, — промолвил Семён. — Даже за ради мира на земле Русской. Нельзя прощать убийц кровавых, воров престола.
— Так Василий же первым глаза Косому выколол, — возразил Димитрий Ряполовский. — Око за око.
— Закон поганых язычников, — сверкнул глазами Семён. — Мы что, язычников теперь на престоле великокняжеском почитать будем?
— К тому же, — добавил старший брат Иван. — Шемяка с Косым изначально тягу к убийству в себе питали. Морозова кто ни за что ни про что прирезал? А Игнатьева с семейством? А серба Велича? И если уж на то пошло, Косой когда ещё от отца своего требовал, чтобы тот Василию глаза выколол. То-то же.
— Так, значит, и Василий по тому же закону живёт — око за око, — фыркнул Димитрий.
— Так, братец, я что-то не пойму, — строго вмешался Семён, — ты против Василия? Ну и иди к Шемяке.
— Я против обоих, — вздохнул Димитрий. — И за Василия только потому, что вы за него, мои братья. А так — оба они разбойники — и Василий, и Шемяка. Нет на Руси нового Димитрия Донского.
— Да уж, — вздохнул Косой-Оболенский, — подумать только: если бы Димитрию после его победы над Мамаем сказали, что пройдут годы — и его внуки станут друг другу глаза выкалывать, вот бы он затужил! Ему бы и Куликовское одоленье горьким показалось.
Тут все замолчали, с грустью думая о сказанном. Боярину Семёну вспомнилось заплаканное лицо Иванушки. А его какая участь ждёт? Вырастет и будет колоть глаза детям Шемяки и Косого? А они ему? Вот радость Литве да Орде! И ещё вспомнилось, какие удивительные глаза были у великого князя Василия Васильевича — большие, ясные, светлые, такой голубизны, какой и небо-то не всегда, а лишь изредка бывает. У малого княжича Юрьи такие же. И как можно эти глаза — остриём?.. Семён никогда бы не смог никому глаза выколоть, ни в какой ярости. Он невольно обвёл взглядом собравшихся. А кто из них мог бы? Руно? Русалка? Едва ли. Братья? Страшно и подумать. Нет! Ощера? А что, вполне. Драница? Тоже может быть, хотя он честный малый, в бою — зверь, а с безоружным расправиться — этого за ним не наблюдалось. Оболенский? Выколет. Если прикажут. Спокойно, рассудительно, старательно. Сожмётся весь душою и выколет. Но, конечно, ради какой-то высшей справедливости и пользы, при прочном оправдании… А какое оправдание было у Василия, когда он велел ослепить своего тёзку, Василия Косого? Неужто Димитрий прав, и все они друг друга стоят?
— Так об чём же мы совет держать будем? — прервал общие невесёлые раздумья Иван Руно.
— Да всё об том же, — ответил Иван Ряполовский, — как нам привечать сего праведника, из чрева кита вышедшего.
— Моё мнение твёрдо, — заявил вдруг Семён. — Каков бы ни был Василий, лучше он Шемяки или таков же, но он — законный государь Московский, ему присягали на верность, от него кормились и дары получали. А посему, коли скажет Иона идти на поклон в Переславль к Шемяке, не пойдём, а будем воевать и в Углич явимся спасать Василия Васильевича. Однако все мы хорошо знаем Иону, и не думаю я, что он способен на такое предательство. Господь его остановит.
— А если ему Шемяка митрополию отдал, тогда как? — заметил Ощера. — Василий-то ему только обещал митрополичий сан, а которая шуба лишь обещана, та ещё не греет.
— Всё равно после Пасхи пойдём крушить Юрьевичей! — наливая себе ещё квасу, грозно произнёс нижегородский воевода.
Тут вдруг Семён вспомнил о молодой черемисянке, с которой познакомился две недели тому назад и о которой уже возмечтал, что как только окончится Великий пост, надо будет её охмурить. Вдова, лет двадцати, не больше. Совсем недавно замуж вышла, а муж пьяный в Волге утоп. Приехала с отцом в Муром на заработки. Красивая — волосы пышные, рыжие, глаза светло-серые, а имя такое, что ночью, обнимая, приятно шептать будет ей в ухо: Очалше. Грех, конечно, в Юрьеве у Семёна осталась жена с двумя детьми, хворая после третьих родов. Но зачем она всё девочек рожает? Ведь и третья, мертворождённая, тоже девочка была. И почему-то чувствовал Семён, что уже не любит жену свою, все дни последние думая о черемисянке Очалше. И постился как никогда строго, и вот даже сейчас не позволяет себе прикоснуться к квасу, желая чистым встретить Причастие Чистого четверга, а всё равно о рыжеволосой красавице некрещёной мечтает. Наваждение! Может быть, она ведьма? Муромскому протоиерею Агафону он уже исповедовался. Тот сказал: «Да не осквернись». Но как-то уж очень неуверенно и неубедительно. Хорошо бы ещё праведному епископу Ионе чистосердечно во всём покаяться. Что он скажет? Даже и хорошо, что он идёт сюда, в Муром.
Семён погрузился в свои мысли. Он то начинал мечтать о красавице Очалше, то каяться и думать об исповеди у епископа Ионы и не замечал дальнейшего спора, лишь изредка принимая во внимание те или иные сильные высказывания и вставляя свои малозначительные вставки. Тем временем совет так и не пришёл к твёрдому и окончательному решению, и всё завершилось тем, что из храма Рождества Богородицы явился псаломщик со словами:
— Отец Агафон волнуется, почему вас нету.
— Аллилуйю спели? — спросил Иван Ряполовский.
— Давно уже! — махнул рукой псаломщик. — И «Егда славные ученицы…» пропето, литургия началась. Просим!
— Ну что ж, надо идти, — допивая квасок, молвил нижегородский воевода Драница.
