Дворецкий Михайло Яковлевич Русалка прижал ухо к двери, прислушался.
Умолкли неясный шорох шагов и стеклянные перезвоны. Дворецкий осторожно приоткрыл дверь в палату, заглянул.
Великий князь опять сгорбился у окна. Высокий, сутулый, с большим носом и острой выпяченной бородой, он походил на нахохлившуюся хищную птицу. Лицо, облитое мертвенным лунным светом, казалось белым, как мрамор, только под бровями лежали черные тени, и нельзя было понять, смотрит он на двор или задумчиво прикрыл веки.
Но не спросишь, не намекнешь, что давно минул благословенный Богом час заката, когда добрые христиане отходят ко сну, чтобы с солнечным восходом начать новый день. Не найдется ныне в Москве человека, который осмелился бы нарушить отчужденное молчание великого князя.
Михайло Русалка попятился, молча оттолкнул локтем сунувшегося было в дверь постельничего Василия Сатина, сокрушенно покачал головой.
Странная ночь, тревожная ночь. Случалось, и головы летели после такой ночи, и войны начинались. На все воля Божья и великого князя, а он, Михайло Русалка, служит своему господину верно и прямо…
Иван Васильевич смотрел на просторный двор, четко разделенный тенью от Кремлевской стены на две половины – черную и белую.
Там, где зловеще глыбится чернота, – митрополичий двор. Показалось почему-то, что Геронтий тоже бодрствует, филином сидит в своей каменной палате. Мгновенной обидой резануло сердце: нет у великого князя каменной палаты, а у митрополита – есть! Прежний митрополит Иона заложил, а нынешний достроил, выпячивая богатство. Сторожат палату дети боярские, но не его, великого князя, а митрополичьи служилые люди. И бояре есть свои у митрополита, и воеводы, и бесчисленное множество черного и белого духовенства. Двор митрополичий, церковь домовая митрополичья, монастырь митрополичий, множество других построек за крепкой оградой – все митрополичье. Будто крепость внутри Кремля, прямым приступом не возьмешь.
А если исподволь, изнутри?
Появились в Новгороде Великом церковные же людишки, и не из самых малых, что насупротив митрополита речи ведут, о соблазнительном толкуют. Будто бы вера человека – в нем самом. В чистоте помыслов вера, в самовластии души. С Богом наедине беседовать подобает иль на малой братской трапезе, хлеб преломляя, как во времена первых апостолов. Не нужны-де христианам ни храмы пышные, ни монастыри богатые, ни службы многолюдные, велеречивые. Стоят они между Богом и человеком, а к Богу пригожее обращаться напрямую…
Смутные речи. Но увидел в них Иван Васильевич скрытую пользу для государства. Под такие речи можно было и землицу монастырскую к рукам прибрать, и митрополита укоротить. Не торопиться только, не торопиться!
Иван Васильевич не торопился. Исподволь, без огласки, переманил в Москву известных новгородских вольнодумцев Алексея и Дионисия. К новгородцам примкнул архимандрит Симонова монастыря Зосима, человек на Москве заметный, посольский дьяк Федор Курицын и брат его Иван Волк, крестовые дьяки Истома и Сверчок, Ивашка Черный, что книги пишет, и иные москвичи. Митрополит Геронтий забеспокоился, зачастил во дворец с увещеваниями, даже карой Божьей грозил Ивану Васильевичу за потворство ведомым еретикам. Тогда-то и присоветовал доверенный дьяк Федор Курицын прижать митрополита на его же церковных делах.
Четвертый год пошел с тех пор, а вот вспомнил Иван Васильевич митрополичьи затруднения – и рассмеялся негромко, на мгновение забыв о гнетущих заботах. Куда как хитроумно присоветовал Федька, как только додуматься сумел!
…Случилось это в лето шесть тысяч девятьсот восемьдесят седьмое [3]. Торжественно освящали Успенский собор в Кремле, каменное диво, главный храм Земли Русской. Народу собралось бесчисленно. Митрополит Геронтий сам повел крестный ход вокруг собора, по старине повел, как привык, – против солнечного восхода. Тут Иван Васильевич его прилюдно и упрекнул, что делает-де не по Священному Писанию. Обомлел митрополит от этакой дерзости, удалился, сердито стуча посохом, а когда, спустя немалое время, отдышался, велел чернецам искать правду в священных книгах. А пока не отыщут, не велел им покидать келий даже ради трапезы – послушники сами принесут и просфоры, и водицу родниковую для просветления ума. Но в священных книгах не сказано было однозначно, по солнцу вести крестный ход или против.
Созвали епископов, архимандритов и игуменов. Но и тут речи издвоились. Робкие поддержали митрополита, однако ростовский архиепископ Вассиан и чудовский архимандрит Геннадий встали против. Напрасно митрополит убеждал их: «Когда дьякон кадит в алтаре, то ходит с кадилом вокруг престола против солнца. Тако же подобает и крестному ходу ходить!» Архимандрит Геннадий, любовно поглаживая свою бородищу, басил: «Престол во храме, крестный же ход во дворе, на свету Божьем!» А Вассиан, хитренько улыбаясь, добавлял, что во храме властен митрополит, но вне храма земля не митрополичья, а великого князя, повиновение коему – первейшая христианская добродетель.
Великий князь запретил освящать новые храмы, если крестный ход вздумают вести не по солнечному всходу. Митрополит стерпел обиду, затаился. Подружился с Вассианом Ростовским, вместе строили козни против великого князя. Снова собрал иерархов, священнослужителей и книжников, и снова не оказалось единомыслия. Архимандрит Геннадий гнул свое, к нему прислонился новый ростовский архиепископ Иоасаф. А великий князь говорил думным людям, что не станет ничего перерешать, пока не будет в иерархах православных единомыслия. До того дело дошло, что митрополит Геронтий отъехал в Симонов монастырь и объявил, что слагает с себя сан, ибо больше терпеть ему поношения невмочно.
За громкими спорами как-то забылись новгородские вольнодумцы, не до них было митрополиту Геронтию. Собирались они у дьяка Федора Курицына без помехи. И не только новгородские, свои вольнодумцы появились, московские. Но вольнодумны были только в вере, князю же великому служили верно и прямо. Немало среди них было разумных и расторопных людей, которые старинные обычаи, обременительные для государственного строя, не ставили ни во что. Нужны были такие люди Ивану Васильевичу.
Перед митрополитом Геронтием пришлось показать смирение, умаливать о возвращении на митрополию. Поломавшись для вида, Геронтий вернулся на митрополичий двор. Зажил тихо, с оглядкой на великого князя. Или испугался, что больше звать не будут, или дошел-таки умом своим, что без великокняжеской крепкой руки церкви не обойтись. Как, впрочем, и великому князю без митрополичьего благословения.
Во многих делах великий князь и митрополит выступали заедино, как два норовистых коня в одной упряжке. Одним из таких общих дел был сибирский поход. Митрополит мечтал этим походом паству свою умножить, продвинуть святой крест за Камень, а у великого князя замыслы были великие, давно обдуманные. Не единожды поход откладывался, но в лето шесть тысяч девятьсот девяносто первое [4] пришло время, когда откладывать сибирский поход было нельзя.
…Зловещей черной тучей нависала над Россией татарская опасность. Конечно, гибель хана Ахмата и окончательное освобождение Москвы от власти ордынской – победа великая. Но не правы те, легковерные, кто думает, что покой установился на южном рубеже. Орды Ахматовых детей по Дикому Полю кочуют, сабли вострят для набегов. Казанское ханство под боком, возле самого Нижнего Новгорода. Пока силен был хан Ахмат, боялись его казанцы, к Москве тянулись, а нынче – наоборот. Сел в Казани на царство неверный Алегам, лютый недруг Москвы. Да если б один он был! С полуденной стороны подпирают его ногайские мурзы, с восходной – тюменский хан Ибак [5]. Тюменские мурзы зачастили в Казань, а казанские – в столицу Ибакову, город Чинги-Тура на сибирской реке Туре. Хан Ибак осмелел, начал прибирать к рукам вогульских [6] князцев, чьи земли соседствовали с Пермью Великой, новым государевым владением. Неразумный князь вогуличей Асыка будто не понимает, что уготована ему участь тюменского улусника, ходит походами в Двинскую землю и на Каму-реку, разоряет русские пограничные волости. Большие и малые князцы, которые сидят в земляных городках на великой реке Оби, тоже вот-вот под тюменского хана попадут. Замкнется тогда единая враждебная цепь от Волги до Оби, станет душить Россию. Разрубить надобно эту цепь немедля, крепкий клин вколотить между Казанским и Тюменским ханствами, перетянуть на сторону России вогульских, кодских и югорских князей!
Посольствами тут ничего не сделаешь. Дерзость Асыки и Ибака можно смирить только силой. Сибирский поход! Не за драгоценной мягкой рухлядью [7] и не за рыбьим зубом [8] поход, но ради великого дела государева, для береженья рубежей.
