— Молодец, парень! Как звать-то тебя?
— Лаврушкой звать, пресветлый княжич.
— Добро, Лаврушка, ступай отдохни. Иванец, — обратился княжич к одному из слуг, — отведи парня в людскую, прикажи там его накормить и напоить да выдать ему новые порты и рубаху!
Однако Лаврушка уходить не спешил и, переминаясь с ноги на ногу, просительно посматривал на княжича.
— Ну, чего еще хочешь? — приветливо спросил Василий.
— Дозволь, пресветлый княжич, послужить тебе! Повели взять меня в твою дружину. Живота не жалеючи буду за тебя биться, с кем укажешь. Конь у меня есть теперь ладный, с седлом и со всею справой.
— А семья твоя что скажет? Аль у вас и без тебя работников достает?
— Никого у меня нету, княжич: с малых годов сирота я. Господа ради у чужих людей возрос.
— Ладно, — с минуту подумав и оценивая парня взглядом, сказал Василий. — Коли так, оставайся, мне ратные люди нужны. Токмо не мысли, что будешь ты биться за меня либо за князя, родителя моего. Нам того не надобно, а вот рубежи свои мы блюдем крепко и будем биться за то, чтобы люди на землях наших могли спокойно пахать и косить и чтобы не угонял их в неволю ни злой сосед, ни поганый татарин. Ну, ступай теперь с Богом!
— Спаси тя Христос за милость твою, пресветлый княжич! А уж я послужу тебе верно, — кланяясь в землю, промолвил просиявший Лаврушка и, неловко повернувшись, направился к двери.
— Погоди, — остановил его Василий. — Сумеешь ты ночью вывести нас через лес, прямыми тропами, на след Голофеевой шайки?
— Вестимо, сумею, княжич! Они с полоном да с награбленным добром за один день на брянскую сторону нипочем не уйдут. Заночуют в лесу, и завтре мы их, как Бог свят, настигнем!
— Ну, ин ладно. Ступай подкрепись и отдохни, невдолге и выступим.
— Допрежь чем выступать, пристало бы тебе, Василей Пантелеич, с нами вместях думу подумать, — сказал боярин Опухтин, когда за Лаврушкой закрылась дверь горницы. — Досе наша беда не столь и велика: ну, угнали у нас с полста смердов. Может, еще по-доброму и в обрат их вызволим. А налетишь ты сейчас да посекешь вгорячах брянцев, — гляди, они на нас и большой войною пойдут.
— Когда это Глеб Святославич что-нибудь добром отдавал? Не дело говоришь ты, боярин. После мора людишек у нас вовсе мало осталось, что же, будем теперь глядеть, как последних угоняют?
— Людишки, то еще куда ни шло… А вот не навлек бы ты беды и на всех нас. Потому и говорю: надобно наперед думу подумать.
— Я и сам разумею, что делать, — резко ответил Василий, — и куда ты гнешь, мне тоже вдомек. Ежели бы погромили боярскую вотчину, ты бы первый закричал: бей и жги всякого! А до вольных людишек вам, боярам, нужды нет. Пускай, мол, пропадают сироты, только бы брянского князя не изобидеть, а то, чего доброго, осерчает он и под одну стать со смердами бояр карачевских учнет громить. Вот она, ваша думка, бояре!
— Молод ты еще, княжич, — выступил вперед боярин Шестак, — а речей таких мы ни от родителя твоего, ни от деда не слыхивали! Боярскую честь на Руси спокон веку все князья блюли. Ну а тебе, видать, смерды ближе, нежели боярство родовитое, — язвительно добавил он.
Лицо Василия вспыхнуло гневом, но он сдержался и, лишь сощурившись на тщедушного Шестака, надменно ответил:
— Ну, для меня, чей род от века княжит над Русью, ты, боярин, по родовитости недалеко ушел от любого смерда. Ты вот маленьких людей хулишь и не видишь того, что на смерде да на ратном человеке вся земля наша держится. Они ее и кормят и от ворогов боронят — вот потому всякий разумный князь должен им быть отцом и заступником. А вы, «родовитые», только о себе печалуетесь да под себя норовите подгрести все, что зацепить можно: и княжево, и смердово!
— Срамные слова говоришь ты, Василей Пантелеич, — наливаясь темною кровью, зашипел боярин Шестак, — и кабы не был в сей час недужен твой батюшка…
— Ты, Иван Андреич, моего батюшку сюда не приплетай, — повысил голос Василий, — за свои слова я сам умею ответ держать! А ты лучше бы помыслил о себе да о том, чтобы не пришлось нам спасать тебя от твоих же кабальных смердов. Мне ведомо, что деется в твоей вотчине, которую, к слову сказать, изрядно округлил ты не вельми чистыми путями.
— В вотчине моей я господин, мой в ней и закон! — задыхаясь, прохрипел Шестак. — А тебе, княжич…
— Помолчи, боярин, хватит! — крикнул Василий. — Я свое сказал, а коли тебе неймется, тогда дай срок, — я тебе рога обломаю! Кончена дума, бояре, прошу всех в крестовую, на молебен! А ты останься, Семен Никитич, с тобою есть еще разговор.
Бояре, негодующе бормоча и утирая платками вспотевшие лысины, направились в крестовую палату, откуда уже тянуло пряным запахом ладана и слышались возгласы протопопа Аверкия. Вскоре в горнице остались только княжич и воевода.
— Слыхал, Семен Никитич, — спросил Василий, когда последняя боярская спина исчезла за дверью, — сколь хочется им меня в свою веру обратить? Пусть пождут, я им еще покажу, кто здесь хозяин!
— Не тронь ты их лучше, Василей Пантелеич, — угрюмо промолвил Алтухов. — Того зла, что они на Руси сеют, ты один николи не выведешь, а сила у них большая. С ними свяжешься — не будет тебе спокойной жизни.
— Страшен сон, да милостив Бог, — беспечно ответил Василий. — Ну, да не о том сейчас речь. Я так смекаю, что Лаврушка правду сказал: брянцы со всем полоном в наших лесах заночуют. Прямо на Брянск они от Бугров не пойдут: Пашка Голофеев не дурак и разумеет, что на этом пути мы их легко перехватить можем. Скорее всего пойдут они правым берегом Ревны и, не доходя Десны, лесом срежут к переправе у Свенского монастыря. Ты как мыслишь?
— Мыслю, как и ты: больше им переправиться негде. От Бугров туда поприщ пятьдесят, — до ночи они с полоном и половины того не пройдут. Стало быть, настигнуть их не столь трудно.
— Добро! Как месяц взойдет, так и выступим. Бери две сотни воев да скажи, чтобы хорошо подкормили коней: пойдем быстро и налегке. Лаврушке дашь саблю либо копье, что пожелает. А все прочее он завтра сам добудет, — видать, парень не промах. Ну, так с Богом!
— Иду, княжич. Все будет исполнено.
* * *
Боярин Шестак с трудом дождался окончания молебна. Он, по привычке, истово крестился и клал поклоны, как и все, но смысл происходящего и возгласы протопопа проходили мимо его сознания. В груди его кипели гнев и возмущение. Дерзости княжича давно были боярину не в диковинку, но сегодня он был задет особенно чувствительно: род его и впрямь был не слишком знатен, а небольшую вотчину, унаследованную от отца, он увеличил во много раз, пользуясь всякими средствами. Были среди них и такие, о которых боярин сам не любил вспоминать и уж совсем не терпел, когда на них намекали другие.
По окончании молебна он нарочно задержался в крестовой палате, вступивши в долгую беседу с отцом Аверкием, а когда все разошлись, вышел в горницу и приоткрыл дверь в княжью опочивальню.
Старый князь неподвижно лежал под божницей, глаза его были закрыты, грудь дышала ровно. Казалось, он мирно спит. На широком ларе у окна, подстелив овчину, спал постельничий Тишка. Знахарь сидел у изголовья княжьей постели и поднял голову на скрип открывшейся двери.
— А ну, выдь сюда, Ипат, — поманил его в горницу боярин. — Хочу распытать тебя о здравии князя, — сказал он, отводя ведуна к дальнему окну. — Сказывай, будет он жив?
— Сегодня смерть мимо прошла, — уклончиво ответил Ипат, — а когда возвернется за князем, о том лишь Бог ведает. Может, завтра, а может, допрежь того и всех нас посетит.
— Ты не виляй языком, колдун! Сказывай правду!
— Не гневайся, боярин. Сам ведаешь, бывает правда, за которую и батогов получить недолго.
— Коли правду скажешь, меня не бойся, а бойся, коли солжешь: за тобою я тоже кое-что знаю. Сказывай как на духу: выживет князь?
— В эти дни не умрет, но недолго протянет, — подумавши, ответил Ипат. — Жизнь его теперь на волоске: чуть что — и оборвется.
— Истину кажешь?
— Истину, боярин. Больше как три месяца едва ли проживет.
Шестак замолчал и задумался, ероша толстыми пальцами редкую рыжую бороду. Потом, пристально глядя на ведуна, спросил:
— А сын твой Ивашка тут?
— А где ему быть? Вестимо, тут.
— Он, поди, не забыл еще, как княжич Василей летось его при девках плетью отходил?
— Ты это к чему, боярин? — насупившись, спросил Ипат.
— А вот к тому. На большое-то княжение али не Василей ныне сядет?
— Знамо, он. Ну и что?
— Да ништо… Ты вот что, Ипат: сей же час снаряжай своего Ивашку в Козельск. Коня пусть возьмет на моей конюшне. Накрепко накажи ему пересказать князю Титу Мстиславичу мое слово: старшой-то братец его, князь Пантелей Мстиславич, вельми плох и больше как до Покрова не протянет. Разумеешь?
