Но она не прыгнула.
На той стороне канавы листья ближнего к ней куста орешника вдруг зашелестели, шевельнулись, и из них вышла девочка.
— Ой!.. — вскрикнула Дунька и от неожиданности чуть не повалилась на траву.
Девочка была беленькая, кудрявая, в платье уж таком розовом, ну будто бы как заря летним утром. Кивнув в ту сторону, где за деревьями виднелся господский дом, она быстрым шепотом спросила у Дуньки:
— Ее-то не видно?
— Кого? — тоже шепотом спросила Дунька.
— Да няньки же! Ниловны! Я от нее убежала.
Дунька с опаской глянула в сторону господского дома.
— Никого там. Ни душеньки.
— Тогда иди сюда. Прыгнешь?
— А чего ж… Прыгну.
Теперь Дуньке раздумывать нечего. Она отходит назад шагов на пять. Повыше вздергивает длинный, чуть ли не до земли, сарафан, да с разбегу через канаву — скок!
И вот она в господском саду!
Малина — рядом. Вроде бы сама в рот просится. Но Дуняше теперь не до малины. Стоит и на девочку глаза таращит: бывает же на свете такая красота! На шейке бусинки сверкают, как росинки на солнце. А на ногах ботинки. Сроду таких Дуня не видывала. Неужто господа в таких каждый день ходят? Как с утра обуются, так и ходят?
И девочка смотрит на Дуньку. В глазах любопытство.
— Тебя как звать?
— Дуней, — ответила Дунька.
Девочка удивилась:
— Дуней? И тебя?
— Вестимо, Дуней. А чего ж…
— И меня тоже Дуней звать.
— Ну-у… — протянула Дуня, тоже удивляясь. — И тебя?
Девочка кивнула и стала дальше спрашивать:
— Ты откуда? Где живешь?
Дунька махнула рукой на реку:
— Белехово знаешь? Белеховские мы.
— Знаю, — сказала девочка. — Белехово наше. Моего папеньки.
Эх, как же она, Дунька, раньше-то не смекнула, что девочка в розовом платье — барышня Евдокия Степановна, баринова дочка!
— И ты тоже наша, — продолжала девочка, наморщив узкий лобик. — Ты тоже моего папеньки.
Дунька и спорить не стала. А как же? Чья же она? С малолетства знала, что барина Степана Федоровича.
А эта красивенькая барышня, так оно и есть, — баринова дочка. Ее, махонькую, как-то видели они в церкви, когда с матерью туда ходили. Еще мать, наклонясь к ней, на ухо прошептала: «Глянь, Дуня, вон баринова дочка. Ишь какая нарядная! С тобою одинаково окрестили. Тоже Евдокией звать. Дунечкой…» Но тогда Дунька на барышню особо смотреть не стала. Не до того ей было. Уж очень красиво в церкви пели.
А сейчас оттого ли, что Евдокия Степановна была ростом с нее и года, видно, у них были одинаковые, а может, по чему другому, но только Дуне ничуть не было боязно, что рядом барышня. Наоборот, стало ей привольно и весело. А сама барышня, почудилось, будто бы ей подружка.
И, любуясь барышней, камушками, блестевшими на ее шее, Дуня приветливо сказала:
— Давай малины поедим.
— Давай, — согласилась барышня.
Дунька вмиг отыскала глазами самый ягодный куст, снизу доверху облепленный малиной, и крикнула:
— Чур, этот мой! Чур, я с него ягоды буду брать.
И, подскочив к облюбованному ею кусту, давай с него щипать малину — ив рот, и в рот, и в рот… Ну до чего же сладка! Никогда такой не пробовала.
Девочка тоже шагнула к кусту. Положила в рот две-три ягодки, поморщилась. Брезгливо вытерла пальчики о подол платья и отошла прочь.
— Ты почему не ешь? — спросила Дунька. А у самой рот полон ягод, еле язык ворочается и весь подбородок в малине.
— Не хочу. Невкусные.
Дуньку обида взяла за господскую малину.
— Невкусные? Да ты что? Очумела?
— И ты не ешь, — вдруг сердито сказала девочка. — Не надо, я не велю.
Дунька возмутилась:
— Почему это—не надо? Надо. Жалко тебе, что ли? Ишь жадная! Буду есть! Буду, буду…
Девочка нахмурила светлые бровки.
— Вот возьму да папеньке нажалуюсь.
— Пуганую нашла… Думаешь, я не могу? Тоже нажалуюсь. Мой батя здоровый! Здоровее всех на деревне. Мой батя коли Захочет…
— А мой папенька, если я захочу, прикажет твоего кнутом засечь.
Тут уж Дунька не стерпела. Начисто забыв, что перед нею не кто-нибудь, а все-таки господская дочка, она вдруг пострашнее вылупила глаза и завопила истошным голосом:
— Аи, ой!.. Волк бежит… Вон, вон… прямо из лесу.
Барышня вздрогнула и обернулась. А Дуньке того и надобно было.
Торжествуя и приплясывая, она громко запела:
Обманула дурака на четыре кулака!
Обманула дурочку на четыре курочки!
Хорошенькое барышнино лицо перекосилось. От обиды чуть ли не слезы у нее выступили, глаза покраснели. Она крикнула:
— Не смей дразниться! Слышь, я не велю…
Но Дуньку разве остановить? На весь господский сад поет ее звонкий голос:
Обманула дурочку на четыре курочки!
Обманула дурочку…
Однако торжествовать ей пришлось недолго.
Откуда ни возьмись, возле них оказалась девушка в нарядной телогрейке. Одна из дворовых, чаю прислуживает в господском доме. Оттолкнув в сторону Дуньку, она кинулась к барышне. Затараторила:
— Ах, господи! Да что ж такое… Весь дом обыскали, с ног сбились, а она тут. Разве так можно, барышня? Маменька в креслах лежат. Ниловна слезами изошла. Сам барин, папенька ваш… А плакать-то чего изволите? Или зашиблись?
Девочка отняла от лица ладони. Исподлобья, покрасневшими от слёз глазами, посмотрела на Дуньку. Сказала с обидой:
— Она… она меня задразнила. Дурой обозвала… Скажу вот папеньке…
Девушка в телогрейке накинулась на Дуню:
— Соломенная твоя башка! Дурману, что ли, объелась? Ты понятие имеешь? Убирайся, пока цела…
И, угостив Дуньку изрядным подзатыльником, горничная снова взялась утешать барышню.
Что там дальше было, Дуньке узнать не пришлось. Перескочив канаву, она сперва плашмя растянулась на траве. А потом подхватилась и — бежать. Скорей, скорей, лесом да в деревню, да домой! Только бы отец с матерью не проведали, что побывала она в господском саду, что господскую дочку до слез довела…
Так впервые встретились две девочки. Две Дуни. Обе однолетки. Одна — крепостная девчонка, а другая — ее хозяйка и госпожа.
Глава вторая
И вот минуло шесть лет
Бабы говорили: звезда с хвостом — к войне. Верная примета, вернее быть не может.
Но хоть никто звезды хвостатой в небе не видел, а война все же началась. Началась сперва с турками, где-то далеко, возле теплого мори. Воевали там наши солдаты и на суше и на море. На море кораблями командовал адмирал Ушаков, а на суше с турками бился генерал Суворов.
Еще не кончилась война с турками — пошла баталия со шведами. Эта вторая война случилась уже на холодном море.
Из Белехова, где жила Дуня, забрали в солдаты ни много ни мало, а человек пять. Еще ладно, что все молодые, холостые.
Из господского дома на войну отправился сам барин — Степан Федорович Урасов.
Прошло какое-то время, и мужик Леонтий Дубов хоть на двух костылях, да пришел домой. Об остальных же и слуху — не было. Где сложили головы — никто не знал.
Не вернулся обратно в свое поместье и барин Степан Федорович. Убили его, когда брали у турок город Измаил. Случилось то в зиму 1790 года, как раз одиннадцатого декабря. К рождеству в поместье прибыл камердинер барина. Он привез скорбную весть и бариновы ордена.
Сперва барыня Варвара Алексеевна поплакала, погоревала, потужила об убитом муже. А как оправилась от своего горя, твердою рукою взялась хозяйствовать в поместье и деревнях. Новые порядки завела, таких сроду не знавали белеховские мужики. При покойном барине на господские поля ходили работать не более трех дней в неделю. Однако прижимистой барыне и этого мало показалось: приказала на себя работать не менее четырех дней. В страдную же пору, частенько случалось, и пятый денек прихватывала у мужиков.
Хоть Дунечка, дочь ее, еще не вышла из малолетства, Варвара Алексеевна решила для нее приданое делать. И пошла в девичьей работа с утра до ночи. Не разгибая спины сидели девушки. Одни плели на коклюшках тончайшие кружева замысловатых узоров — и фантажные, и мелкотравчатые, и брабантские. Другие на пяльцах разноцветными шелками вышивали покрывала, скатерти да полотенца. А иные работали на ткацких Станках — холсты ткали. Сказывали, что не один сундук уже был набит барышниным приданым, но барыня приказала, чтобы бабы и по избам пряли нитки: из льна — льняные, из шерсти — шерстяные. И все для любезной ее сердцу Дунечки, все для дочери своей Евдокии Степановны.
И деньги умела копить: копеечка к копеечке — рублик собирался. Из рубликов сотенки выходили. Из сотенок — тысчонки складывались. На себя не тратила — для Дунечки ничего не жалела.
