Подозреваю, что я такой не один — но при этом кураторы (или как там называются те особенные люди, которые ведают развеской в музеях, галереях и аукционных домах) как будто специально вешают поближе ко входу вещи совершенно незамысловатые, приберегая шедевры для глубинных залов.
Почему так делают в аукционных каталогах, я как раз понимаю: чтобы основная часть публики досидела до конца, когда будут разыгрываться ударные лоты. В школьные годы нас однажды повели на экскурсию по кондитерской фабрике: не понимающие детей и не умеющие с ними обращаться экскурсоводы сопровождали это каким-то постыдным сюсюканьем, заставляющим даже сейчас, несколько десятилетий спустя, ретроспективно чувствовать смущение. Впрочем, в мякоти этих несмешных шуток было скрыто острое жало: нас, на секунду посерьезнев, строго предупредили, что мы можем съедать из тамошних образцов все, что душе угодно, но вот в карманах (а равно и в прочих емкостях, исключая внутренние полости организма) выносить ничего нельзя. Главная взрослая подлость заключалась в том, что нас вели по фабрике, начиная с цехов малоинтересного мармелада и банальной пастилы — и к моменту, когда мы подошли к сокровенному шоколаду, все были уже полностью и даже избыточно сыты.
Что-то в этом роде практикуют и крупнейшие музеи мира: впрочем, поднаторев, я нашел против этого собственный прием. Как только, пройдя первые два-три музейных зала, я чувствую, что новым впечатлениям деваться уже некуда, я начинаю проглядывать висящие вокруг картины с единственной целью — отыскать на них изображения собак. Между прочим, старые мастера (которые мне по преимуществу и любопытны) запечатлели их в огромных количествах, так что дело это оказывается азартным и плодотворным. Я нахожу очередную собачку, разглядываю ее, фотографирую крупным планом, обязательно сняв рядом с ней и табличку-экспликацию, после чего, поглощенный поиском, продолжаю свой путь, пока не добреду наконец до какого-нибудь Рубенса (на мой взгляд — дутая величина) или Веласкеса (совсем другое дело) с очистившимся сознанием и незамутненным взором.
Так было и в этот раз: пройдя первый зал, я почувствовал знакомые симптомы. Интересно, кстати, почему лесом или горами можно любоваться бесконечно, нисколько не наскучив зрелищем, а вот рассматривать картины, вроде бы не в пример более разнообразные, надоедает уже через полчаса? В общем, не успев отвести глаз от ранненемецких портретов, хмуро на меня уставившихся из своих золоченых рам, я почувствовал, что пора заняться собачками, — и медленно побрел вдоль стен. Вскоре, сразу по миновании портретной галереи, они начали обнаруживаться: в основном, в угоду тевтонскому незамысловатому юмору, грызущиеся под столом из-за костей, но не только. И вот примерно на десятой собаке (в погоне за которой мне пришлось миновать три-четыре зала) меня настиг телефонный звонок.
Почему-то в нынешней жизни стало очень много мусора. Если сто или двести лет назад вы обнаруживали в почтовом ящике письмо, то почти всегда оно было адресовано лично вам: при этом оно могло содержать дурные вести или представлять собой роковую повестку, но почти никогда оно не было направленным по ошибке. В телефонной трубке обнаруживался неожиданный и смелый, но при этом несомненно знакомый голос — а если он и был незнаком, то все равно абонент разыскивал лично вас. Сейчас, если у вас в кармане раздается звонок, то почти наверняка это неизвестный хочет выманить часть ваших денег, но в крайнем случае удовлетворится тем, что заставит бездарно потратить две-три минуты вашей короткой печальной жизни. Я посмотрел на экран: номер был незнакомый, с каким-то европейским кодом. Удивительно, кстати, сколько мы за последние десятилетия позабыли того, что знали: вот, например, телефонные номера. Покуда они не утратили актуальность, я знал наизусть, наверное, полсотни — друзей, иных знакомых, присутственных мест, да и еще какие-то случайные, но врезавшиеся в память. При этом мой-то результат довольно средненький: существовали люди, помнившие по нескольку сотен номеров, — и куда, спрашивается, делись все эти умения? Освободив существенный участок мозга от необходимости запоминать вереницы семизначных чисел, стали ли мы умнее или спокойнее? Вопрос риторический, тем более что на смену телефонным номерам пришли пароли, которые тоже нужно запоминать, — и, более того, если забытый телефон грозил нам секундным неудобством (достань записную книжку, да и освежи его в памяти), то утрата пароля, особенно одного из ключевых, обещает куда более значительные неприятности. Характерно, что любой нелепый интернет-магазин, куда ты заходишь единожды в жизни, чтобы заказать, например, гуманную мышеловку (которая не перебьет хребет несчастной любительнице дармового сыра, а ненадолго заточит ее, хватающуюся лапкой за сердце, в комфортабельную клетку), обязательно требует десятизначного хитроумного пароля, который изволь сохранить на случай следующего визита.
Разделяя в полной мере эту всемирную забывчивость, телефонов я не помню и международных кодов тоже — кроме России и Германии. Первая мысль была, что мои конференционные товарищи, огорчившись открывшимся зиянием за пиршественным столом, решили переспросить, не присоединюсь ли я к ним; вторая (паникер, выглядывающий из-за плеча сиротки, если принять концепцию множественных личностей) — что я перепутал день выезда и портье звонит, чтобы выяснить, когда я, доннерветтер, освобожу наконец комнату. Говорят, что время сна настолько отличается от реального, что за несколько наших секунд там можно прожить целую жизнь: не знаю, но за время, пока звонит телефон, человек определенного склада может уйму всего передумать. Пока мне в голову приходили все эти соображения (не исключая, между прочим, и последнего), я держал его в руках, разглядывая экран: звук у меня обычно отключен, так что аппарат лишь содрогался в пароксизмах ярости. На седьмом или восьмом спазме он вдруг, мигнув экраном, отключился вовсе — не только прекратив тщетный звонок анонима, но и превратившись прямо в моих руках в легкий кусок серебристого металла и прочного, хотя и поцарапанного жизнью, стекла.
В человеческой культуре, в одном из бесконечных ее извивов и щупалец, живет устойчивый сюжет о точке уязвимости. Думаю, бóльшая часть моих сверстников не раз слышали о том, что на человеческой шее есть особенное место, где одна из питающих мозг артерий (sic!) выходит совсем близко к поверхности, так что даже легкое, буквально воздушное нажатие на нее непременно приведет к мгновенной смерти. Иногда к этому прилагался рассказ, явно рожденный, судя по антуражу, в мрачном советском подсознании: про драку в очереди (sic!), во время которой один из участвующих так неловко отпихнул свою конкурентку, что угодил точно в это роковое место, из-за чего она немедленно скончалась. Почему-то, по странной прихоти ассоциаций, при этом рассказе мне вспоминались ряды тушенки в жестяных банках, на этикетках которых была изображена свинья, причем в иконографии траурных портретов, в
