много и примется болтать о справедливости. Сколько вам лет?
— Одиннадцать. — Она не добавила «господин граф» — из упрямства.
— Что ж, вы еще научитесь правильно держать себя с простонародьем. Стоит дать им палец, они отгрызут всю руку. — Граф развернулся и зашагал прочь.
Николь состроила рожицу за его спиной, чтобы произвести впечатление на Ксавье, но тот уже вернулся к лотку и принялся заталкивать кролика в мешок.
Мясник почему-то не спросил денег, а вид у Ксавье был смущенный. Тут до Николь дошло: кролики — это подаяние бедным. Она пожалела, что обозвала своего друга гроздеедом.
Вокруг площади в вазонах сохли заброшенные герани, со стен домов осыпалась штукатурка и слезала краска. Значит, снова в этом году на полях гибнут посевы.
Николь уже не помнила, когда в последний раз праздновали сбор урожая, с вечерними танцами под большой желтой луной, как бывало в прежние времена. Каждую неделю весь город молился о хорошем урожае, но Бог не внимал их молитвам.
«Вот почему в Париже бунтуют, — говорил отец. — Аристократы обжираются, а рабочие голодают. Королеве Марии-Антуанетте хватило глупости предложить беднякам есть пирожные вместо хлеба». Но о самом страшном отец умолчал. О нем с живописными подробностями ей поведал Ксавье.
Рабочие в Париже восстанут, выловят всех благородных, притащат их на площадь Революции и отрубят им головы этой жуткой недавно придуманной штукой, которая называется гильотина. «На ней можно десять аристократов за час казнить, — восхищался Ксавье. — Там такое здоровенное лезвие скользит вниз по раме и — раз! — голову отрубает, а все прочие господа на это смотрят и своей очереди ждут».
Николь поежилась, не желая слушать и надеясь, что это неправда. Она глянула на свое платье — почти такое же алое, как графский кафтан, выкрашенное той же яркой, сочной и дорогой краской, которую люди на площади никогда не смогут себе позволить. Выходит, она тоже аристократка? Но ведь известно же, что король и королева уже не правят. Мир стал чужим, и Николь было страшно — даже здесь, на главной площади родного города.
Она уже жалела, что сразу не пошла в школу. На колокольне собора как раз зазвонил колокол. Она сильно опоздает, и монахини наверняка нажалуются папе, а если так, пусть ей хотя бы не зря влетит. На девятом ударе колокола толпа хлынула на площадь и выстроилась в очередь к прилавку с кроликами. В основном это были деревенские, слишком бедные и потому нечасто посещающие эту часть города.
Мясник раздавал каждому по кролику. У кого-то были с собой мешки, другие заворачивали тушки в передники, у третьих и лишней тряпки не оказалось, и они держали кроликов за уши. Девочка некоторое время за ними понаблюдала, а потом побежала в булочную.
— Николь, сегодня нет уроков? — спросил булочник Даниэль.
— Монета легла решкой, — соврала она.
— Опять? Ай-ай-ай! Монахини тебе линейкой всю шкуру с пальцев сдерут. Покажи-ка.
Она протянула руку и показала ему рубцы, оставшиеся от предыдущего базарного дня, когда прогуляла школу.
Он дал ей релижьос — пирожное в виде пирамидки из двух круглых булочек — большой и поменьше, наполненных кремом и политых шоколадом. Ну прямо толстенькая монахиня!
— Вот. Можешь воображать, будто ты им голову откусываешь.
Она впилась в пирожное зубами. Жена Даниэля Наташа дала ей потрясти любимую игрушку — прозрачный шар, внутри которого над золоченым бальным залом кружились снежинки. Наташа была стройной и смуглой, с загорелого лица смотрели проницательные карие глаза. Она носила широкие юбки, расшитые по подолу узорами и загадочными символами, как у цыганки, и приехала, как все говорили, из России — мира, бесконечно далекого от города Реймса. Николь любила послушать ее рассказы о ледяных пустынях и золотых куполах.
— Вкуснятина, — улыбнулась девочка с набитым ртом, и тут что-то со звоном влетело в окно булочной, превратив стекло в водопад осколков.
На полу лежал большой камень.
— Ах! — вскрикнула Наташа, начертив в воздухе восьмерки, которые были призваны защитить ее дом от беды.
Даниэль подобрал камень и, размахивая им, выскочил наружу.
— Какая сволочь это бросила?! — заорал он.
Николь вдруг увидела, что это вовсе не камень, а каменная шляпа со статуи короля.
На площади стояла на четвереньках старуха вдова, собирая в корзину рассыпанные луковицы. Торговка вареньем металась между разбитыми кувшинами, выкрикивая какие-то злобные угрозы.
Тем временем трое мужчин залезли на конную статую короля, приносящую Николь удачу, и яростно застучали по ней молотками. Сперва они отбили что полегче — уши коня, ногу короля, лезвие его меча. Собравшаяся толпа подбадривала их, кидаясь обломками.
— Коня не трогайте! — завопила Николь.
— Тише! Вернись, а то попадешь под горячую руку! — Наташа затащила девочку за прилавок и завернула в свои пышные юбки.
Но даже в этом хаосе очередь к кроличьему прилавку продолжала продвигаться. Измазанные землей рабочие с полей, вдовы в черных шалях, босые тощие дети, покрытые струпьями лица… Грянул выстрел, отдавшись эхом над площадью. Очередь замерла, завыл какой-то ребенок, мясник выронил кролика. Трое громил мигом слетели со статуи и притаились за ее разбитыми боками.
— Всем стоять! Ни с места!
На площади появился граф д’Этож, в пылающем, как огонь, шелковом кафтане. На этот раз за ним следовал отряд его личной охраны. Солдаты рассыпались по площади, перекрыли все выходы с нее. Они быстро скрутили разрушителей статуи, повалили их на землю и связали. По толпе пронесся рев протеста.
Граф, бледный, в напудренном парике, выглядел как зловещий призрак, и холодное застывшее выражение его лица пугало сильнее гнева толпы. Хоть он и не повысил голоса, но слова его разнеслись над всей площадью:
— Эти люди совершили преступление и поэтому будут гнить в тюрьме до конца дней своих! Все остальные, виновные в захвате чужого имущества, также будут сурово наказаны.
— Они голодны, пощадите их! — крикнул в ответ Даниэль.
— Тише, милый! — одернула его Наташа, обратившись к мужу по-русски и прижимая к себе Николь.
— Твое имя, мерзавец?! — Граф направил на него пистолет.
— Даниэль. Булочник. — Мужчина показал на разбитое окно.
За спиной Даниэля со скрипом распахнулись массивные двери собора. Показавшийся в них священник поднял руку.
— Сохраняйте спокойствие и милосердие во имя Христа! — воззвал он.
Кто-то швырнул в священника отбитым ухом каменного коня и бросился бежать, — солдаты не успели даже заметить, кто это был, не то что поймать. Николь зажмурилась: сейчас ударит молния! Оживут горгульи, изрыгнут пламя и всех тут сожгут адским огнем за камень, брошенный в священника!
Но Бог никого не покарал, сегодня он остался ко всему равнодушен. А священник отшатнулся и захлопнул дверь. Он
