- Все ясно, - пробурчал Поросноки. - Старик был горд и тщеславен- желая показать, что оба кафтана совершенно одинаковы, он надел на себя новый, -чтобы упиться признанием своего таланта.
- А кто же были заказчики? - спросил Берчек из Сегеда, подумав про себя: "Не наши ли?"
- Не знаю, -ответила Цинна. - Покойный тоже не знал. Все делалось втайне. "Какой-то далекий город", - говорил он мне.
- Мы должны найти этот город, - скорбно проговорил господин Агоштон.
- И мы найдем его, - ответил бургомистр тихим глухим голосом. (Это были его первые слова после признания Цинны.)
- То ли найдем, то ли нет, - горько отозвался со скамей для публики почтеннейший Пермете, - а пока, сударь, будьте мужчиной, вынося приговор... если сможете, конечно.
Господин Пермете словно влил в жилы Лештяка свежей горячей крови. Это его-то, Михая Лештяка, уговаривают быть мужчиной?!
Глаза бургомистра сверкнули.
- Да, я буду им! - сурово промолвил он, доставая из кармана скрепленный печатями указ.
Лештяк встал и начал торжественно читать:
- Мы, Леопольд Первый, божьею милостью император австрийский...
Он задыхался, голос его перешел в хрип, руки дрожали; ему не хватало воздуха, и он передал указ Агоштону:
- Прочтите, сударь. - Потом обессиленно добавил: - Ведь и я - всего лишь человек.
Но тотчас же, будто устыдившись своих слов, приказал Пинте:
- Распахните окна! Мне стало дурно от... от спертого воздуха.
Тем временем Агоштон огласил указ монарха, согласно которому за воровство и измену на территории Кечкемета разрешалось немедленное судебное разбирательство и городской суд облекался властью решать вопрос жизни или смерти горожан.
- Начнем голосование!
Первое слово принадлежало Поросноки:
- Эта девица предала город. Я приговариваю ее к казни через отсечение головы.
Затем высказался господин Бёрчёк.
- Обезглавить! - бросил он коротко. Моллах Челеби сказал так:
- Она сделала это из любви. Не виновна! Очередь дошла до достойного Ференца Балога.
- Она не знала, что своим поступком навлекает смертельную опасность на город. Пусть в монастыре замаливает свой грех!
Наступила такая тишина, что, казалось, слышно было, как стучат сердца и даже как в одном из окон бьется о стекло залетевший в комнату мотылек. Два голоса требовали смерти, два - сохранить жизнь.
Наступил черед цегледского пряничника. Он так долго раздумывал, что даже чуб взмок.
- Хватит с нее тюрьмы, - с трудом выдавил он из себя. Легче стало дышать тем, чье сердце, проникшись жалостью, склонялось к помилованию девушки, тем, кто не желал, чтобы эту дивную белую шею скосил топор палача. Оставался еще господин Агоштон.
- Смерть ей! - жестоко прошипел он.
Снова голоса разделились поровну. Решать должен был председательствующий. Какой страшный миг!
Михай Лештяк встал, усилием воли совладал с собой.; упругим движением распрямил он свою статную фигуру, спокойно и неторопливо взял в руки булаву, лежавшую на столе рядом с саблей, и повертел ее в руках.
Вдруг раздался треск: булава была сломана.
- Смерть, - ясно и отчетливо проговорил Лештяк. Девушка в ужасе взглянула на него и, издав душераздирающий крик, лишилась чувств.
Из публики донеслось шиканье, но его заглушили возгласы восхищения.
- Все-таки он великий человек! - шептали один другому кечкеметцы.
- Дурной человек! - пробормотал Моллах Челеби.
А Лештяк, ни на кого не обращая внимания, оставил председательское место: теперь его уже ничто не связывало. Он склонился к своей возлюбленной, приподнял ее, поцеловал и прошептал ей на ухо:
- Не бойся, я спасу тебя.
- Смелый человек, - тихо заметил своим коллегам почтенный Пермете.
А смелый человек твердым мужественным шагом оставил залу, словно ничего не случилось, пошел домой и, запершись в комнате один на один с обезглавленным трупом старика, в течение нескольких часов разговаривал с ним:
- Ну, зачем ты это сделал, зачем? Видишь, сколько бедствий причинил ты себе, мне и ей. Ты ведь не был дурным человеком, я это знаю... Тщеславие сгубило тебя, - и в тебе разбудили этого истинно венгерского зверя! Из тщеславия ты сшил этот кафтан, из тщеславия отдал тот. Ты впутал в свою затею бедную девушку. О, лучше бы ты не делал этого: ведь сердце, а не рассудок двигали ее поступками. И ты нашел ее уязвимое место. И вот все рухнуло. А я стою здесь, подавленный и сломленный... Не сумел я оценить сокровище, эту бедную девушку... И сам я тоже отдался честолюбивым мечтам... Вот куда они завели меня...
Выговорившись, он перешел в другую комнату и отыскал большую кошелку с золотыми.
- Возьми это, душенька Эржи, выйди в палисадник и разбросай деньги среди народа!
Причитавшая по крестному девица была поражена до крайности, однако не посмела ослушаться могущественного бургомистра Кечкемета; полными пригоршнями она швыряла сверкающие золотые монеты прямо на дорогу, в пыль и песок, в придорожные кусты.
Бургомистр некоторое время наблюдал из окна, как набрасываются на золото и дерутся из-за него прохожие.
Но когда Эржи вернулась, Лештяка уже не было в доме. Его и след простыл. Когда он ушел и куда - никто не видел. Больше ни один живой человек не говорил с ним в Кечкемете.
***
На четвертый день была назначена казнь Цинны. Долгих три дня протомилась девушка в камере смертников. Она молилась у распятья, перед которым днем и ночью дрожали огоньки двух восковых свечей.
За эти дни городские власти не теряли времени: плотники построили эшафот, как раз против зеленых ворот ратуши; Пал Фекете по поручению магистрата привез из Фюлека палача. Сами же сенаторы были заняты другим: по их приказу во всех кечкеметских прудах и озерах, Вооружившись баграми, крюками, искали исчезнувшего Лештяка.
Наконец на четвертый день, как только с колокольни церкви храма святого Миклоша протрубили девять часов, собравшийся на площади народ загудел, заволновался. Зазвонил погребальный колокол: сейчас Цинну поведут на эшафот. На ней была простая белая юбка, которую почти совсем закрывали ее длинные распущенные волосы.
Но тут делу помог цирюльник Гажи Секереш: он проворно подскочил к осужденной со своими ножницами и, выполняя распоряжение властей, обрезал ей волосы, чтобы в них не запутался меч палача.
Потом Ференц Криштон встал на стул и зачитал смертный приговор.
Отец Бруно взял девушку за руку, чтобы помочь ей взойти на эшафот, где ее уже ожидал палач; в одной руке он держал меч с широким клинком, а в другой - белый платок, которым смертникам завязывают глаза.
- Страшно смотреть, - проговорила жена Пала Надя и зажмурилась.
- Такая красавица, и вот поди ж ты - должна умереть, - с сожалением вздохнул Гержон Зеке.
- Одно мгновенье, - рассуждала почтенная вдова Фабиан, - и на одну невесту меньше.
- Ну, их-то, положим, не истребишь, - подал реплику злоязычный Янош Сомор.
- Никогда еще не видел такой печальной казни, - приосанившись, заговорил Иштван Тоот. - А я немало их перевидал на своем веку! Во-первых, ни у кого ни слезинки в глазу. Старик Бюрю с его музыкантами в Сабадке, не отпускают его оттуда уже целую неделю. Во-вторых, осужденной и помилования-то ждать не от кого. В-третьих...
Но досказать ему не удалось: со стороны Цегледской улицы взметнулось вдруг облако пыли. Это мчались с гиканьем и боевыми выкриками, с саблями наголо молодцеватые гусары-куруцы, держа курс прямиком к лобному месту. Впереди - на тяжелых, могучих лошадях - скакало несколько всадников с опущенными забралами.
- Неприятель, неприятель! - завизжала, заголосила толпа, и люди бросились врассыпную куда глаза глядят.
Поднялась страшная паника. Отец Бруно спрыгнул с эшафота и, клацая от страха зубами, помчался к ратуше.
- Это нечестивец Чуда! За мной пожаловал! Сейчас они меня погонят в полон.
Сенаторы тоже разбежались. Палач бросил свой меч и вместе со всеми пустился наутек.
В мгновенье ока один из всадников в шлеме вскочил на эшафот и, легко, как пушинку, подняв трепещущую Цинну, посадил ее в седло.
Никто не преградил ему путь, никто не спросил, чего он хочет. А он тоже никого не спросил: можно ли?
Маленький отряд, так же молниеносно, как появился, умчался прочь, свернув в боковую улицу.
Мало-помалу из своих укрытий вылезли перепуганные кечкеметцы всех чинов и званий.
Сенаторы радовались, что всадники увезли только Цинну, не забрав больше ничего. Невелика потеря!
И только палач состроил кислую мину:
- Давайте мне другую работу, раз уж я тащился сюда в такую даль!
Многие, наблюдавшие за налетом из-за заборов и поленниц дров, готовы были поклясться чем угодно, что всадник с опущенным забралом, маханувший прямо на эшафот, был не кто иной, как сам Михай Лештяк. Его узнали по статной фигуре, походке, по сверкающим карим глазам. Так что нечего было и искать его в тихих водах озера.
Тетушка Деак, особа достойная всяческого доверия, утверждала, например, что слышала фразу, которую произнесла цыганка, уже сидя в седле вместе со статным всадником:
