Пригоршня липкого осеннего снега хлопнула лектора прямо в лицо, и он завертелся, отплевываясь и одновременно стаскивая с распяленной пятерни перчатку, дабы вызвать оскорбителя на поединок. Николас, уже готовый, стоял, широко расставив ноги, и дружелюбно улыбался. Утренняя морось — не то капельки, не то снег — блестела на его всклокоченных волосах, капюшона он не надел.
— Ребята, пожалуйста, — недовольно одернул их Аймерик, который на самом деле здорово волновался. У него это, правда, выражалось в повышенной резкости голоса да в мрачности — вид такой, будто у него умерло полсемьи. По-Ростановски орать или по-Кретьеновски терять ориентацию в пространстве и времени он не начинал. — Вы не могли бы… как бы это сказать повежливей… замолчать. Голова кругом идет.
— Сир, я весь раскаяние! — спаясничал Гвидно, но не к добру: у Аймерика стало такое лицо, будто он сейчас и впрямь засветит в глаз. Но вместо того он развернулся спиною к компании и зашагал по площади.
Кретьен удержал Пииту, сунувшегося было в сторону ушедшего.
— Не трожь ты его… Пусть пройдется. Ему подумать надо.
— Поду-маешь, будущий лиценциат! — надулся было Ростан. — Загордится еще, после таких дел… Лучше пусть бы он провалился! На диспуте, я имею в виду, а не сквозь землю…
— А он не будущий лиценциат. Ты разве не знаешь?
— Что?
— Ну, он тебе разве не говорил, что не будет просить у епископа licentio docendi? Он не хочет преподавать.
— Как — не хочет? — вытаращился Ростан, только и мечтавший сменить наконец лохмотья школяра на тунику магистра. — А чего ж он тогда хочет, в конце концов? Зачем притащился из своего прекрасного Ломбера в эту… Rosa Mundi, будь она неладна?
— Ну, наверное, чтобы учиться… всему, — Кретьен пожал плечами. Его самого не очень-то интересовала общественная сторона жизни его друзей — может, потому с ним и откровенничал на эту тему скрытный Рыцарь. — Он вот когда удостоверится, что диалектикой вполне себе овладел, теологией хочет заняться. Даже ходил уже к магистру Алену Островному, узнавал, что у него как и почем… Сир Гавейн у нас любит Софию-мудрость ради нее самой.
— Сир Гавейн у нас — безбожная скотина, — встрял в беседу перегнувшийся через барьер Гвидно. — Вы думали, он молиться ходил? Ну да, прямо сейчас! Вон он идет, и посмотрите-ка, что у нашего праведника в руках!
Аймерик, черный, широкоплечий, как всегда, очень прямой, шагал через площадь, помахивая здоровенной глиняной бутылкой. Но разочарованию соратников не было предела: в бутылке оказалась вода, налитая в трактире, вода, чтобы в случае чего промочить горло, вдоволь наоравшись на диспуте… Аймерик поставил бутылку на вершину неприглядной своей кафедры и измотанно улыбнулся.
— Сиры, только вы будьте рядом, ладно? Чтобы мне не казалось, что я все чужим говорю…
— Конечно, будем. Даже внутри барьера можем стоять.
— Ага… Вон уже Серлон идет. Сейчас оно начнется. Сейчас они все повалят.
— Ну, перекрестясь — полезли! — Ростан протянул другу руку, чтобы помочь ему влезть на возвышение. Тот дернул бровью, ничего не ответил и легко вспрыгнул сам.
…А ведь диспут удался! На редкость удался! Несмотря на дикую тему, которой никто от Аймерика не ожидал — вместо чего-нибудь невинного, вроде тех самых ангелов в одной комнате, или вроде силлогизма о том, что человек — животное, а Сократ — человек, следовательно, Сократ — животное, ломберский дворянин произнес краткую, но бешено убедительную лекцию о том, что жениться и выходить замуж грешно и напрасно. Пока он говорил, даже его собственные друзья таращили глаза от изумленья; а уж стоило ему замолчать — вопросы и опроверженья посыпались таким градом, что переутомившийся Ростан заткнул уши, мотая головой.
Аймерик был великолепен. Избрал ли он свою тему просто как яркий объект для дискуссии или же и впрямь отстаивал свое мнение — но держался он с блеском. Не только апостолом Павлом — он и Ветхим Заветом разил оппонентов, тем, как через своих жен претерпевали сомнения Соломон и Иов, и про Экклезиаста он не забыл, сказавшего, что женщина горше смерти, и угождающий Богу спасется от нее, а грешник будет уловлен ею. В ход пошли и Притчи, где сказано, что дом женщины — пути адовы; Кретьен и не знал раньше, что в Писании столько всего понаписано против брака! И голос помогал — что-что, а переорать восходящую звезду диалектики было почти невозможно, серлоновы ученики это давно знали, но ко второй половине дня — диспут продлился часов десять без перерыва — аудитория разрослась, прибавилось немало совсем незнакомого народа. Похоже, избранная тема оказалась животрепещущей!
— Они меня Павлом — и я их Павлом, а Ветхий тоже на что-то годится, — прохрипел Аймерик, склоняясь, чтобы хлебнуть водички. Любвеобильный Ростан улучил минутку, чтобы спросить: «Ты это правда так думаешь — или как?», но ответа не получил: зазевавшегося Аймерика кто-то здорово двинул из-за барьера палкой под коленку. Сир Гавейн не удержался и грохнулся на руки друзей, расплескивая воду; кажется, публика утомилась, и спор собирался перейти на новый уровень.
Незнакомый клирик с выбритой макушкой, перекинувший ногу через барьер, был ловко ухвачен Кретьеном за эту самую ногу и опрокинут обратно. Аймерик занял привеллегировнную лекторскую позицию на бочке и оттуда гвоздил кулаком — подобным стилем диспутирования он тоже владел недурно, кроме того, тело давно требовало разминки. Николас, оторвав одну из барьерных досок, сосредоточенно приглаживал ей по макушке тот одного, то другого диспутанта — драться ему было всегда сподручнее, чем говорить. Кретьену здорово засветили в ухо, и голова слегка звенела, однако сражаться спина к спине с собратьями по Камелоту оказалось не в пример приятнее, чем выслушивать всю эту сомнительную мудрость насчет женщин.
— «Lucifer occubuit», — отдуваясь, возгласил непобедимый Аймерик, опрокидывая очередного врага, вооруженного камнем. — Закатился светоносец, а нам, братья, неплохо бы… уф… отступить!..
— Мы не отступаем, а наступаем назад, — поправил Гвидно, слизывая кровь с разбитой губы. — Кроме того, и справа враги… И слева… Ура! Теперь-то они от нас не уйдут!
Кретьен радостно приложил очередного врага по голове бутылью из-под водички, получил от него изрядный пинок в бок и изготовился — по команде, пришедшей с бочки — к отступлению, по дороге примериваясь и пиная под коленку любителя мудрости, желавшего сзади долбануть Ростана по голове.
Они все-таки отбились, тем более что среди дискутировавших на площади у Аймерика нашлось немало союзников. Особенно удивил один невысокий коренастый юноша с сильным каталонским акцентом, который полдороги до кабака бежал с Аймериком рядом, потирая подбитый глаз, и высказывал ему свое восхищение в небывало цветистых выражениях. Кажется, он хотел у Аймерика учиться; объяснение, что тот вовсе не собирается преподавать, его почему-то не остановило. «Вы настоящий праведник, сир, просто цвет католической церкви, — не унимался тот, пожимая и пожимая руку своему кумиру. — Если бы все наши магистеры, да и прелаты, да и монахи придерживались подобных мнений, царство Божие на земле уже давно наступило бы!»
Аймерик, похоже, не радовался столь пылкому поклоннику; по крайней мере, морщился от комплиментов он так, будто у него зубы болели. Но сам тот факт, что диспут окончился дракой, обозначал некую славу и успех, и хотя главный виновник успеха был так вымотан, что не хотел идти никуда — только домой, спать — четверо его друзей, гордясь не менее, чем гордились бы за себя самих, отправились на ночь праздновать Гавейновы успехи в кабак. Аймерика провожали до дома всей компанией; он только неосмысленно улыбался и обнимал всех за плечи — голос герой дня себе посадил надолго. Настырный Ростан, у которого только-только начали складываться отношения с его скорнячной девицею, все не отставал с вопросом — в самом ли деле друг так думает или просто проверял свои диалектические таланты? Аймерик несколько раз — «Правда, правда» — серьезно кивнул и скрылся наконец в доме, оставив друзей обсуждать его пристрастия и аскетические воззрения между собою самими.
К Кретьену в эти осенние мокрые дни тоже явилась настоящая слава. Слава пришла в его дом в образе Годфруа, объявившегося, как всегда, откуда ни возьмись; на этот раз нищий школяр выглядел весьма неплохо, с округлившимися щеками, довольный, чуть хмельной, а на плечах его красовался очень хороший плащ — зеленый, шерстяной, подбитый нежным белым мехом.
— Это на самом деле твое, — признался он стыдливо, стряхивая мокроватый плащ с плеч — на Кретьенову постель. — И вот это — тоже твое. Я сколько-то позаимствовал за труды праведные… Но для дворянина долг чести — превыше всего.
«Это» оказалось кожаным кошельком, в котором плотненько позвякивало серебро. Годфруа пришел с юга — через Бурбон и Орлеан аж из самого Вентадорна! И вернулся он со славою — положенные на музыку кусочки из Кретьенова «Клижеса» изрядно пополнили его кошелек, а кроме того, он продал сеньорской чете оба отличных списка с Кретьеновых романов, поимевших неожиданно громадный успех; плащ же был призом за победу в поэтическом прении — темою оного оказался вопрос супружеской верности и измены, и девица Фенисса спасла положение, принесла Годфруа победу и все всем подробно объяснила. Помимо того, Годфруа получил новый источник вдохновения: им стал не кто нибудь, а сама несравненная виконтесса Вентадорна. То, что эта дама старше его лет на двадцать, что она замужем за виконтом Эблесом, а кроме того, уже воспета и прославлена по всему Югу такой знаменитостью, как Бернар де Вентадорн, его не остановило. Шампанский дворянин уже успел сложить в честь своей высокой любви несколько песен и раз сорок за день успел упрекнуть Кретьена в том, что ему неведома истинная страсть.
