Ели много, смачно чавкая и облизывая пальцы, пили еще больше. Женщины то и дело подносили новые блюда с бараниной, рыбой, курятиной.
Стеша всякий раз, крадучись, поглядывала на красивого, статного батюшку-царя.
Пугачёв слегка охмелел, стал на язык развязен.
— Империя моя богата, — говорил он, обгладывая куриную ножку. — В Сибири соболь да золото, на Урал-горах железо да медь — там пушки льют. А у вас вот — соль. Вот сколь богата, господа казаки, держава моя великая! С заграницей не сравнить нашу Россиишку, далеко не родня. Там только одна видимость. Бывал я в Пруссии у Фридриха, бывал в гостях и у турецкого султана, и у папы римского прожил в прикрытии сколько-то годов, — всего насмотрелся.
И он, не отставая в аппетите и проворстве от прочих едоков, принялся рассказывать о славном городе Берлине, о Кенигсберге, о том, какие в Кенигсберге богатые ярмарки живут и какие на эти ярмарки съезжаются морем и сушей люди со всего света. Тут тебе и поляки, и французы с англичанами, эфиопы и гишпанцы. Еще говорил он о том, как ездил на охоту с Фридрихом Прусским, как они устукали матерущего медведя в пятьдесят пудов, как из райских птиц жареное кушали: ну, такой превкусной пищи сроду не доводилось есть, да навряд ли когда и доведется.
Казаки, уничтожая снедь и пития, слушали государя со вниманием.
Невоздержанный полковник Дмитрий Лысов перехватил хмельного. Сначала икота напала на него, затем сон стал одолевать — он упер плешивую с козлиной бородкой головку в столешницу и громко захрапел. Пугачёв, прервав рассказ и насупив брови, уставился на него. Еще с первой их встречи на степном умете не лежала у Пугачёва душа к нему.
— Поднять полковника! — приказал Пугачёв. — Пускай прямо сидит пред государем. А не может — уведите его.
Лысова выволокли вон и уложили в сенцах.
Трапеза тянулась допоздна. Все были пьяны, кроме Пугачёва и хозяина.
Все вышли пошатываясь.
Слышно было, как по улицам, с песней, с балалайкой, с бубнами, гуляли илецкие казаки.
Дом казненного атамана Портнова был расхищен дочиста. Казаки принесли Творогову триста серебряных рублевиков, жалованный ковш, два бешмета, кафтан, канаватную лисью шубу и кушак.
— Примай шурум-бурум для государя!
Государь почивал после обильного обеда. Во сне стонал, скорготал зубами и вдруг вскочил: ему пригрезилось, будто генерал Петр Иваныч Панин, крикнув: «Взять Бендеры!», пребольно опоясал его нагайкой. Свесив ноги, Пугачёв сидел на пуховиках за пологом, весь от пота мокрый, хлопал в темноте глазами, не мог сообразить, где он? Неужто в Турции? Но ни Бендер, ни Панина! Мертвая тишина.
— Эй! — крикнул он. Тьма молчала. — Эй! Где я?
— Здесь, ваше величество! — Из соседней комнаты вышел со свечой хозяин. — Проснулися? Уж очинно мало почивать изволили — часу не прошло…
— Да неужто? — изумился и вместе с тем обрадовался Пугачёв. — А я, брат, взопрел, Иван Александрыч. Дюже мягко у тебя тут да и гораздо угревно под пологом-то. Спасибо тебе. Да ты, часом, не грамотен ли? — спросил Пугачёв, причесывая гребнем взлохмаченную голову.
— Мало-мало грамотен, ваше величество, — и серые, с хитринкой и лукавством глаза Творогова выжидательно воззрились на государя.
— Добро, добро, Иван Александрыч! Грамотеи мне шибко нужны. Послужи, брат, мне. Награждение примешь.
Пугачёв встал и прошелся по горнице, устланной узорными дорожками.
Тут Творогов подал государю присланные казаками вещи. Пугачёв принялся рассматривать их.
— Это называется военная добыча, трохвеи, — оживленно говорил он, примеривая шубу. Он деньги рассовал по карманам — карманы огрузли, шубу повесил на колок и сказал:
— А знаешь, Иван Александрыч, можно ли сюда поболе девок нагнать приглядистых, чтоб песни поиграли, потешили бы сердце мое царское.
— Ой, батюшка ваше величество! Да разом, разом все сполню! Плясунов не надо ли, казачишек?
— Ни-ни!.. — погрозил батюшка пальцем. — Только мы с тобой — ты да я.
Ну я-то плясать не стану, мне не подобает с простым людом. Ну, а ты-то попляши, ты молодой. Кой тебе год-то?
— Тридцать два минуло, батюшка.
— Добро, добро! Ты вот что, ты никого не пускай, и Давилина не пускай… А караул возле твоего дома держат?
— Держат, батюшка… И две пушки выкачены. — Хозяин быстро вышел, сказав:
— Сейчас холодненького вам пришлю.
Пугачёв распахнул окно. Прохладный воздух ворвался в горенку, и пламя свечей заколыхалось. В небе уже стояли звезды, с площади доносились шумные крики, песни. Вот мимо окон поспешно прошагал хозяин, за ним пробежала его дочь-подросток. А к Пугачёву вошла красивая, полногрудая Стеша, поставила на круглый столик баклагу с питьем, проговорила нараспев:
— Пожалуйте, батюшка, прохладиться!
— Благодарствую, — ответил Пугачёв, внезапно обнял Стешу и с силой поцеловал её в сочные губы, сказав:
— Знай государя императора!
Та охнула, отстранилась, на мгновение закрыла лицо руками, затем руки упали, мускулы лица дрогнули, и не понять было Пугачёву — улыбается Стеша или плачет.
— Свет мой! — страстно выдохнула Стеша.
3
Огоньки, огоньки, много огоньков! И девок много! В большой горнице, где был обед, из угла в угол протянуты под потолком крест-накрест две бечевки, к ним привязаны три дюжины свечей, да четыре свечи горели на столе в высоких подсвечниках из соли. Свечи толстые, самодельные, горели ярко, не чадили.
Государь восседал на широком мягком стуле посреди дверного проема в спальню, как врезанная в раму картина. По обе стороны его горели на круглых столиках две свечи, нарочно зажженные Стешей, чтоб лучше был виден лик царя.
Стены оклеены розоватыми, в цветах, шпалерами, потолок выбелен, на низких окнах — кисея и гераньки. На стене у входной двери в порядке развешаны ружья, сабли, прочие военные доспехи. Вдоль стены — прикрытые коврами сундуки с добром.
Осматривая горницу при свете свечей и наткнувшись взором на окованные жестью сундуки, Пугачёв вспомнил купеческий сундук, добытый им со дна Волги, вспомнил весь свой путь с Ванькой Семибратовым на Каму и вспомнил молодую красотку Катерину. «Вот бы посмотрела теперь на меня, на государя императора», — с невольной тревогой подумал он, дивясь своей судьбе, вознесшей его из безвестного бродяги в степень государя. Вспомнив о далекой Катерине, о соловьиной ночи на реке, он тотчас же перевел свой взор на Стешу, сидевшую в пяти шагах от него. Глаза их встретились. Стеша облизнула губы и потупилась. «Хороша хозяйка, приглядиста!» — вновь подумал он и, заслышав шаги вошедшего в горницу плечистого хозяина с медной сулеей в руке, отвел глаза от запылавшего лица смиренной Стеши.
— Вот, ваше величество, сладкий медок, год в земле зарытый был. Для ради вас выкопал. Выкушайте чарочку. Только дюже крепок он, много пить поостерегитесь, батюшка! — Хозяин, наклонившись, кричал эти слова в самое ухо государю, обычным же голосом говорить было бесполезно: тридцать девушек, сидевших вдоль стен на лавках и на сундуках, с такой силой и с таким самозабвенным азартом горланили песни, что звенело в ушах и вздрагивали стекла.
Пугачёв жмурил довольные глаза то на голосистых девок, то на колыхавшиеся задорные огоньки свечей. Он выпил меду, крякнул, утер усы, сказал:
— Ну и добер мед твой, Иван Александрыч! Слышь-ка, мне подобает девкам деньги швырять, а у меня рубли. Не можешь ли разбить их на серебряную мелочь, пятаки да гривенники?
Творогов охотно на это согласился. Пугачёв отсыпал ему в полу пригоршню рублевиков и выпил вторую чару меду. В голове у него загудело, по рукам, по ногам потекла пьяная истома. Взглянул на девок, те уже в пляс пошли. Песня, взвизги, топот — дом дрожит!
Девки не больно-то приглянулись Пугачёву: «мелкого роста», плотные, присадистые. «Не девки, а крупа», — разочарованно подумал он. Но вот в плавном хороводе показалась статная, высокая девица. Она то подбоченивалась и улыбчиво кивала головой подругам, картинно вправо-влево изгибалась, вскидывала руку, помахивала платочком, как бы подманивая к себе милого, и, поводя плечами, плыла мелкой переступью по раскидистому кругу.
Пугачёву показалась она столь гибкой, столь прекрасной, что его сердце вперебой пошло, а большие глаза вспыхнули, как у филина во тьме.
Все до единой девки глаз не спускали с Пугачёва, а она хоть бы разок взглянула в его сторону. Пугачёв мазнул по усам, по бороде ладонью, вздернул плечи, приосанился. А как он считал себя одетым для царской особы не особенно нарядно, то, когда подошел хозяин с целым блюдом серебряной мелочи, он сказал:
— Подай-кось мне шубу сюды, Иван Александрыч, чегой-то мерзну я.
— Мигом, ваше величество!.. Только жарища у нас, с чего бы это вы заколели-то?.. — Пугачёв запахнул накинутую на плечи богатую, с огромным воротником шубу и снова сел, величественный, важный, каким и подобает быть царю.
