Я был слишком болен и слишком поражен, чтобы попросить о чем-нибудь. Гаспар ответил на незаданные вопросы, распахивая передо мной дверь на свободу.
— Коня взять нельзя. Там конюхи. Хватятся раньше. А так — только завтра. Я знаю.
Он сунул мне в руки толстую заплечную торбу — с такими ходят, наверное, нищие и жонглеры.
— А тот, со свечкой? — сообразил я, воскрешенный чистым воздухом.
— Я разберусь, — буднично отозвался Гаспар, и я не спросил, взаправду ли он собирается его убить. Мне показалось, что взаправду. Этот старик, я мог поклясться, многих убил в своей жизни. И меня бы мог убить. Только почему-то, напротив, спасал от смерти.
— А твой лорд…
Мне пришла новая мысль — ведь, похоже, Гаспар зачем-то жертвовал собой! Вряд ли Этельред простит предательство — даже самому верному слуге. В особенности самому верному.
— Я разберусь, — снова сказал тот, и снова я подумал о смерти — но на этот раз о его собственной. Впрочем, со мной самим все было так непрочно, что чужая смерть заботила не более, чем своя.
— Чем я могу тебя отблагодарить?
Он усмехнулся в темноте — в первый раз за все время, как я его видел. Улыбаться Гаспар не очень умел, и получилось криво и страшновато.
— Я человек старый. Мне теперь одно нужно — душу живу бы сохранить. Так что вы… ты… Помолись за меня, парень.
Он затворил ворота, оставляя меня за пределами — на свободе — и погремел изнутри засовом. Я стоял, покачиваясь, в весенней светлой темноте, и холод медленно просачивался под тонкую одежду. Все. Оно кончилось. Я вышел оттуда и остался жив, хотя и не знал, долго ли это продлится.
Так я оказался на свободе, с целой ночью в запасе. И я отлично знал, что с этой свободой делать. Оставалось на свете одно место, куда нужно попасть, покуда я жив: церковь.
Но за краткую дорогу вниз с холма я понял очевидное: до монастыря пешком не доберусь. Слишком я был слаб и болен. Помереть по дороге к церкви, конечно, более благочестиво, чем просто в своей спальне; но так помирать очень не хотелось, а значит, мне нужен был конь.
Я пошарил в сумке, собранной для меня Гаспаром. Не то что бы я собирался найти там коня — просто хотел знать, что у меня есть. В торбе обнаружилось полкаравая хлеба, нож, огниво и туго свернутый шерстяной плащ. Я его тут же надел, но все равно не мог согреться.
Ближе всего из деревенских строений к нашему дому была мельница. К ней-то я и направился, держа путь на ее неподвижные ветряные крылья. Спотыкаясь в ночном вереске, я вспомнил, как что-то далекое-далекое, что как раз на этой мельнице живет Кэтти, девушка, с которой я впервые в жизни целовался. Это почему-то мнилось мне добрым знаком. Кроме того, я знал из недавних хозяйственных разъездов, что мельник Якоб живет богато, у него хорошая лошадка, и кажется, есть еще осел для хозяйственных нужд. Осел, пожалуй, мне сейчас больше подойдет… особенно если на выбор предлагается телега. В седле я вряд ли удержался бы, даже на смиренной крестьянской кобылке.
В обычное время я добрался бы пешком от холма до мельницы за четверть часа; но теперь эта дорога заняла, похоже, пару часов. По пути я раза три упал, запутавшись в собственных ногах, и еще то и дело останавливался отдохнуть и посидеть. Хотя с тех пор, как я покинул дом, мне стало несравненно лучше, я все же понимал, что мысль о лошадке — мудрая. Своим ходом я просто не доберусь до монастыря — не то что к утру, к концу недели; до тех пор либо помру, либо меня поймают. Не стоило надеяться, что Этельред не начнет меня искать, как только обнаружит пустую кровать.
Наконец я доковылял до плетня и блаженно на него облокотился. Во дворе тотчас же заухал тяжелый лай: мельник держал очень злых кобелей, сразу двух, мало одного. Но я был рад, что псы разбудят хозяина вместо меня и не придется поднимать шума. Я сел, привалившись к плетню спиной, закрыл глаза от усталости и стал ждать.
Вскоре грохнула дверь. Во дворе закачался огонек — это мельник, высоченный молодой мужик, шел к воротам, размахивая масляным фонариком.
— Эй, кого принесло? Кто собак дразнит? Давай, отзывайся, а то спущу псов!
Эти самые псы прежде не раз юлили под ногами моего коня, радостно махая хвостами. Я и сейчас с удовольствием почесал бы им уши и бока! Но не дожидаясь исполнения угрозы, все-таки отозвался:
— Эй, Якоб! Это я. Я здесь.
Шаги захрустели в моем направлении: я сидел не у самых ворот, а чуть в стороне — где застала усталость. Фонарик заколебался над самой моей головой: мужик смотрел сквозь прореху в плетне, возвышаясь надо мной. Он вообще был здоровенный, этот мельник.
— Я? Это какое же такое я? Говори толком, бродяга.
— Я не бродяга, я лорд Эрик, — выговорил я как можно напористее, но голос прозвучал так, будто я сам не очень-то верил в сказанное. Я не собирался ничего просить у собственного виллана! Напротив, пришел получить мне причитающуюся службу. Почему же голос у меня вопросительно дрожал, как у нищего?
— Лорд Эрик умер, — фыркнул в ответ виллан. — Ты мне будешь тут заливать, оборванец! Я сам по нему заупокойную слушал. Постыдился бы покойного задевать! Сейчас возьму кнута хорошего и покажу тебе лорда Эрика!
Я так и задохнулся. На краткий миг моя прежняя рыцарская надменность ударила в кровь; я яростно выругался — по ходу дела понимая, что у мельника ведь в самом деле есть свой резон. С чего бы ему верить кому попало?
— Якоб, — снова сказал я твердо и на мой слух — убедительно. — Я не умер. Тебя обманули. Просто меня держали в плену, а теперь я убежал. Мне нужна лошадь.
Вот лошадь я зря упомянул! Виллан, казалось бы, уже начал меня слушать… Но стоило заикнуться о том, что мне что-то нужно, и все его сомнения лопнули, как проколотый пузырь.
— Лошадь тебе? — насмешливо перебил он. — А еще чего? Может, свинку-другую? Или пару гусей? Пошел бы ты, лорд Эрик с того света… — Тут он употребил выражение со значением «очень далеко». — А то познакомишься с моими псами. И прямо сейчас! Давай, проваливай, или я открываю ворота!
Псы вертелись у ног хозяина и скалили зубы; стоило ему повысить голос, как кобели тоже залаяли — по-настоящему, лязгая зубами и втягивая воздух с глухим ворчанием. Так собака лает, только если хочет порвать. Я не помнил псов по именам — а если бы и помнил, думаю, они не вняли бы; должно быть, в плену мой запах настолько изменился, став запахом смерти, что они и правда не узнавали меня. С ощущением, что я как будто еще раз проиграл Этельреду поединок, я поднялся не без труда и заковылял по наезженной телегами дороге. Можно было оставаться на месте, настаивать и просить. Но я почему-то не мог. Гордецом… Я оставался еще и гордецом. Насколько это возможно проявлять в таком положении.
Я не смог далеко отойти от деревни, так сильно устал. В какой-то момент мне стало уже все равно. Я не желал ни в монастырь, ни даже просто под крышу — только лечь и не шевелиться. Добравшись до края леса — в деревню идти не хотелось и не моглось — я на четвереньках отполз от дороги, улегся на землю у ствола чего-то развесистого, наверное, дуба, и уснул. Как в самые мои больные дни, просто наступила темнота. Я едва успел прочесть «Отче наш» — и разум мой задули, как свечку.
А проснулся я от жары (хотя засыпал, дрожа), от яркого света прямо в лицо — и от чьего-то внимательного взгляда. Оказывается, в темноте я выбрал неудачное место для сна: на открытой полянке, в шаге от мягкой подстилки мха, среди листьев земляники. Дерево надо мной в самом деле было дубом. Солнце светило со стороны деревни, а не леса, так что слепило меня; щека, которой я спал вверх, слегка обгорела, а щека, которой я спал вниз, хранила узор мелких веточек и травок. Рядом на корточках сидел крохотный беловолосый мальчик и смотрел на меня, как на спящего медведя.
Не желая его напугать, я улыбнулся. Но вот тут-то малыш и испугался, и отпрыгнул на согнутых ногах, как лягушонок.
— Не бойся, — сказал я ему хриплым со сна голосом; пальцы мальчика были красны от земляники, рот приоткрылся. Я вовремя удержал слова «я сэр Эрик», вспомнив вчерашний опыт с мельником.
— Ты разбойник? — неожиданно бойко осведомился деревенский малыш.
— Нет, — честно ответил я, садясь и стараясь пригладить волосы. В жизни я не разговаривал с вилланскими детьми! Обычно при виде меня они кланялись и поскорее уходили прочь, изгоняемые с глаз господина своими родителями. Поэтому решать, как надобно общаться с таким вот мальчиком, приходилось на месте. — Я просто… бедный человек. Я в беду попал. У тебя нет водички попить?
Тот помотал головой.
— Жалко.
Мне в самом деле было жалко. Рот пересох страшно, а в торбе наблюдался только черствый хлеб.
— Тебя, что ли, тоже господин новый барон обидел?
Точнее не скажешь, чем этот паренек! Только интересно, почему тоже? Многих ли, кроме меня, успел здесь обидеть Этельред?
