– Возьми рядом со мною мешок за-ради Господа-а-а, – как и велено, нараспев произнес тонник.
Митька поднял с земли мокрую котомку, развязал.
– Бери одежку мирскую-у-у…
Одежда! Порты и сермяжная рубаха! Вот славно-то!
Отрок вмиг оделся, улыбнулся – одежка болталась на нем, словно на огородном пугале. Еще бы не болтаться – чернец-то вон, высок да плечист, такому не поклоны класть – в кузнице молотом работать.
– Про друзей своих рассказывай, отроче!
– Про друзей… Василиска, сестрица, в верхней горнице заперта, – тоже протяжно затянул Митька. – Не знаю, как туда и пробратися-а-а… Второй, Прошка, в подклети где-то-о-о.
– Подклеть-то эту отыщи-ка-а-а… Вокруг дома походи-ко-о-о-о.
Митрий так и сделал: сначала пошарил у крыльца, по фасаду, потом завернул за угол. И вовремя – на крыльце показался заспанный Никодим. Слуга – холоп дворовый – постоял молченько, посмотрел на усердно кладущего поклоны монаха, широко зевнув, перекрестил рот и вновь скрылся в сенях. Хорошие сени были пристроены к постоялой избе – просторные, с большими слюдяными окнами, в этаких сенях, случись надобность, не стыдно и свадебный стол накрыть. Так ведь и накрывали, верно…
Обойдя вокруг избы, Митька довольно быстро нашел вход в клеть – низенькие, запертые на прочный засов воротца. Остановился, нащупал засов с усмешкой – и зачем снаружи клеть запирать? Ладно, еще на замок – понятно, но на засовец? Ясно, для чего та клеть надобна.
Чуть сдвинув засов, вымолвил:
– Прошка!
В ответ – тишина, лишь шум вновь усилившегося дождя.
Покачав головой, отрок отодвинул засовец совсем.
– Прохор!
Вву-уух! – просвистел мимо уха кулак.
– Митька, черт! А я уж думал – помстилось. Ушатал бы – хорошо, кулак придержал.
Обрадованный до глубины души Прошка изо всех сил обнял приятеля, так, что у того, казалось, хрустнули кости.
– Тише ты, черт… Да не блажи, нам еще Василиску освобождать да бежать отсюда.
– Василиска?! Что с ней?
– Не блажи, говорю. Сейчас придумаем, как все половчее обделать. Идем…
– Тихо! – на этот раз прислушался Прошка. – Вроде как молится кто-то?
– То наш человек. Чернец один, тонник.
Пошептавшись, оба подошли к крыльцу. Монах скосил глаза, однако молитвы не бросил и все так же кланялся. Митька махнул ему рукой – мол, все нормально – и вместе с Прохором спрятался под крыльцо. Можно было, конечно, подняться в сени – да больно уж чуткий сон оказался у слуги Никодима, Митька это хорошо запомнил.
– Ну, – перекрестившись, Митька подмигнул приятелю. Зря, наверное, подмигивал – темновато, не видно, ну да что ж. – Делаем!
Стукнул снизу в доски. Сначала слабенько, потом чуть посильнее. Ага, зашевелился служка! Зевая, вышел на крыльцо, подойдя к перильцам. Свесил голову вниз – мол, что там еще… Опа! С быстротой молнии взметнулись откуда-то снизу ухватистые сильные руки – не руки, оглобли! – сгребли ничего не понимающего служку за шею, сдернули с крыльца кубарем, только ноги кверху – кувырк. И служка уже под крыльцом.
– Ну, здрав будь, тать. Где хозяин? Тсс! Пикнешь – прибью.
Прошка приставил к носу слуги свой огромный кулак:
– Чуешь, чем пахнет?
Никодим испуганно закивал.
– Хозяин это… в избе, в горнице…
– Там же девка!
– Еще одна горница есть, рядом. А может, господин, хе-хе, и девку навестить решил, – осмелел служка. – Или, верней, девок.
– Ах ты, тля! – Прошка поднял кулак, и Митрий едва успел удержать приятеля от удара.
– Постой, Прош. – Отрок перевел взгляд на Никодима. – Второй холоп где?
– На заднедворье, в избенке.
– Та-ак… Ладно, после с тобой потолкуем. Прохор, давай-ка его в подклеть. А ты не вздумай вопить, иначе…
– Молчу, молчу…
Водворив служку в подклеть, где до того томился Прошка, друзья вернулись к крыльцу. Вновь взметнулся с лаем успокоившийся было пес. А чернец-тонник все так же клал себе поклоны, бормоча слова молитвы.
– Эй, человече Божий, – позвал Митрий. – С одним справились, теперь хозяин и еще один служка остался.
Светало уже. Не торопясь закончив молитву, монах подошел к ребятам и пристально взглянул на Митьку.
– Ты ведь, кажется, друзей освобождать собрался, а не самоуправствовать. Зачем тебе хозяин? Выручай сестру и уходим. Эвон, рассветет скоро.
Прохор улыбнулся:
– Смешной у тебя говор, чернец.
– Смешной, – поддакнул Митрий. – Словно у ливонских немцев.
– Я карел по рождению, – неожиданно улыбнулся монах. – Брат Анемподист. А вы?
– Я – Митрий, а вот он – Прохор. Люди посадские, тихвинские… – Отрок вдруг осекся. – Ладно, хватит болтать. Пошли в избу.
Миновав сени, поднялись на второй этаж – не простая изба была у Демьяна Самсоныча, хоромина целая, с высоким крыльцом, со светлицею, с галерейками-переходами, светлой осиновой дранкой крытыми.
Вот и дверь в горницу. Ага, на засовце. Монах поднес ближе прихваченную из людской свечу…
Первым в горницу вбежал Прохор и, упав на коленки, склонился над спящей девчонкой:
– Василисушка…
Девушка открыла глаза, хлопнула изумленно ресницами.
– Проша! Что, уже пора вставать? А Митенька где?
– Здесь я…
Митрий вдруг усмехнулся. А ведь не так уж и много времени прошло с тех пор, как он, скинув девичье платье, метнулся в оконце. Да-а, совсем мало. Василиска вон и выспаться-то не успела. А казалось – год пролетел!
Собрались быстро – а чего собирать-то? Вышли к лестнице…
– Кто это тут шляется? – раздался вдруг громкий басовитый голос.
Хозяин! Демьян Самсоныч! Главный тать!
Осанистая дородная фигура его замаячила у самой лестницы. В левой руке Демьян Самсоныч держал ярко горевшую свечку, в правой – короткий кавалерийский пистоль!
– А ну, стоять! – разглядев беглецов, нехорошо усмехнулся хозяин. – Живо все в горницу! Ну! Головы прострелю!
Все застыли.
Митрий ткнул Прохора в бок и тут же заблажил:
– Бей его, Никодиме!
– Что? – вздрогнув, Демьян Самсоныч обернулся назад.
Никакого Никодима там, естественно, не было. Зато Прохор больше не стал ждать подсказок. Прыгнул вперед, взмахнул рукою… Бах! Хозяин постоялого двора, выпустив из рук пистоль и свечку, тяжело осел на пол. Звякнув, упал пистоль, дернулся, сорвался курок – и глухую предрассветную тишину разорвал громкий выстрел. Слава Богу, никого не зацепило. Ребята дернулись в стороны. Запахло пороховым зельем и дымом.
– Этого – в горницу, – первым пришел в себя Митрий. – Затащим, запрем… Интересно, второй слуга что-нибудь слышал?
– Вряд ли, – покачал головою монах. – Добрая изба. Бревна на стенах толстые, в обло рубленные. Да и не слышно ничего на задворье.
– То верно, – подхватив бесчувственное тело хозяина, хмуро кивнул Прошка. – Однако тяжел, черт. Подмогни-ко, Митря.
Вдвоем они живо затащили хозяина в горницу и, закрыв дверь на засов, спустились вниз.
– Спасибо тебе, человек Божий, – повернувшись к монаху, поблагодарил Митрий. – Не ты бы, не знаю, как все и сладилось бы.
Чернец улыбнулся:
– Не меня благодари, отроче, – Господа! На все Его воля.
Прихватив из людской какие нашлись припасы, беглецы вышли во двор. Сквозь густые темно-серые тучи слабенько брезжил рассвет. Спрятавшийся от дождя в будку пес загремел цепью, однако даже не высунул на улицу носа – видать, за ночь-то надоело лаять.
– А в избенке-то никого нет! – успев сбегать на задний двор, доложил Прошка. – И куда второй холоп делся?
– Да и пес с ним, – Митрий отмахнулся. – Все одно уходить побыстрей надо.
Прохор подмигнул Василиске:
– А чего пешком уходить? У хозяина, татя, чай, лошаденки имеются и телега.
– А по лесной тропинке проедет твоя телега? – охолонил приятеля отрок. – Да и всего-то пяток верст до починка Кузьмы – и пешком доберемся.
– А зачем вам на починок? – поинтересовался монах, оказавшийся вовсе не старым – высоким, плечистым, светловолосым… Нет, даже не так. Волосы у него были не просто светлые, и даже не белесые, а белые-белые, словно выцветший на солнце лен. Такого же цвета борода и усы. А лицо – смуглое, обветренное. Что и понятно – чай, не в келье поклоны бил, заведовал онежской тоней.
– На починок-то? – Митька подивился вопросу, уж больно любопытен чернец. – Да так, родичей дальних навестить.
Тонник покачал головой:
– Не советовал бы… Хозяин-то, беломосец, видать, недюжинную силу в здешних местах имеет. А вы говорите – починок. Достанет он вас на починке, не сам, так людишки его.
– Так, может… – Прошка посмотрел на приятеля и запнулся.
– Нет, – шепотом отозвался Митрий. – Кровью человеческой руки марать – грех это. Ладно, пошли. Придем на починок – там и будем думать.
Перекрестясь, пошли со двора. Прохор задержался в воротах.
