Он снова подергал за веревку, и молоток опять застучал. Каджар открыл дверь. Встревоженно оглядел улицу, но никого не увидел. Вернулся в дом и запер дверь. Карим через некоторое время опять подергал. На этот раз Каджар, который притаился за дверью, мгновенно открыл ее, но опять никого не увидел. И вот теперь он испугался. Он быстро юркнул в дом и, сильно хлопнув дверью, запер ее. Но Карим вновь стал дергать за веревку. Али все это надоело, и он в раздражении спрыгнул с дерева:
– Хватит уже! Если хотел напугать, ты этого добился. Но Аллах свидетель, довольно…
– Дуралей! Ты сам-то чего перетрусил? Как девчонка стал…
Они еще спорили, как показался смотритель водоемов с лопатой на плече и с фонарем в руке.
– Молодой господин! – обратился он к Али. – Ваш водоем заполнить?
Испуганный, Али ответил:
– Да, пожалуйста. Будьте добры.
Смотритель открыл крышку люка, под которой находилось ответвление от общего арыка в домашнее водохранилище Каджаров. Прочистив его, он спустил некоторое количество грязной воды, а потом пошла вода чистая.
– Я пойду, молодой господин, если вы не против, – сказал рабочий. – Меня вызвали в дом господина Кавам эс-Салтане. А вы, пожалуйста, возвращайтесь к себе: когда водохранилище наполнится, попросите кого-нибудь из домашних перекрыть воду. Я сегодня вечером занят…
Когда смотритель водоемов ушел, Карим спрыгнул с дерева.
– Черт, обломал нам кайф! Одна нога уже была в кайфе, а другая еще нет. Если бы не он, я бы этого окаянного Каджара сегодня опозорил!
Али промолчал – в душе он был рад, что им помешали. Он тянул Карима за руку, чтобы уйти, а тот все бормотал:
– Одна нога была в кайфе, а другая еще нет…
Когда они дошли до перекрестка, какая-то мысль вдруг осенила Карима.
– Ты подожди здесь, я сейчас…
Али подумал, что Карим побежал за веревкой… И только значительно позже Карим расскажет ему, что он тогда сделал:
– В тот вечер я все-таки этого труса Каджара опозорил. Сто раз повторил про себя, что одна нога была в кайфе, а другая нет, и вот решил действительно ножки-то свои расставить. Вернулся и облегчился в их водохранилище. В сто раз хуже ему сделал! Как подумаю, что они совершают омовение моей мочой… Гораздо хуже ему сделал!
Все в мире проходит. Мир наш преходящ.[33] Есть кварталы Паменар, Хан-наиб, Коли, Мостоуфи, Лути Салих, Карим-река. Правда, последнее название мы сами придумали. Карима однажды сильно приспичило возле одного из рынков, ну прямо невтерпеж, не лопаться же! И вот он говорит нам: смотрите туда. И, когда мы отвернулись, он беспардонно расстегнул брюки и помочился прямо там, возле молочной лавки Шахпура. И сказал после этого:
– Такое облегчение, словно река из меня вышла!
С тех пор мы и начали называть это место «квартал Карим-река»… Говорят, это название потом передавалось из уст в уста, причем некоторые повторяли его, даже не зная о самом событии. А что вы хотите, и не такое бывает. Не удивлюсь, если завтра комиссия уважаемых исследователей придет к выводу, что в этом месте действительно когда-то текла река под таким названием. Есть ведь люди, которые, пока все до последнего слова не выяснят, не успокоятся. И вот копаются в истории, вытаскивают из нее разные слова. Будто не знают, что история преходяща…
Итак, квартал Коли. Год тысяча девятьсот сорок первый, солнечный год. Их было не десять, не двадцать – по моей прикидке, их было семь или, может быть, восемь. А нас было только двое – я и Карим. Он меня вел за собой. Сказал, если не пойдем, то мы не мы. Может, нас просто пугают, дескать, попробуйте суньтесь, а реально ничего не будет – экзамен на храбрость. Речь шла о братьях Шамси. Они нас сразу окружили, и их было как минимум пятеро. Рост, лица – все как из описания убийц имама Хусейна. Один, правда, был попроще, рабочий парень по виду, он сильно шепелявил:
– Карим-шлабак, жук ты щёрный, у тебя ражве швоей шештры нету?
Я ничего не понял. Схватил за шиворот этого рабочего паренька, и тут меня сзади сильно ударили по голове. Возможно, дубиной, причем тяжелой. Рабочий паренек крутился и крутился, пытаясь вырываться из моих рук, Карим тоже дрался как мог, потом все выключилось…
…Очнулся я от невыносимого холода. Открыл глаза и понял, что на меня льется холодная вода, причем не каплями, а потоком. Льется прямо мне на лоб, а я лежу под водяной бочкой на улице Моуляви. Для удобства народа такие жестяные бочки стояли на улицах здесь и там, и вот кто-то положил меня под эту бочку и открыл кран, и холодная вода, прямо ледяная, течет на меня. Хочешь не хочешь, но я вспомнил месяц мохаррам[34]. Тут все было наоборот, но тем не менее. Неясно было, кто из злодеев открыл воду.
Я поднялся на ноги и закрыл кран. Увидел Карима, который, по пояс голый, сидел возле арыка. Не обращая внимания на возможных прохожих, он разделся и стирал в этом арыке свою рубашку. Я подошел к нему. В виске у меня стреляло от холода. Карим сказал, что, для того чтобы я очнулся, он положил меня под струю воды. Я осмотрел его. Все черты лица были на месте. Иными словами, очень сильно его не избили. Осмотрел тело: и оно в порядке. Каждая голова смотрит на своего товарища. В этом первое правило дружбы. Черный барашек смотрит на коричневого, на розового… (смотри главу «1. Я»). Я повернул к себе лицо Карима и отшатнулся от вони. Он окунул голову в арык, вынул ее из воды, но от нее все равно воняло какой-то кислотой или аммиаком. Меня затошнило, и я наклонился к арыку, но не вырвало. Карим сказал:
– Мать твою, они, похоже, целую неделю не ссали. Так много в них мочи было. Лоханку каждый накопил. Столько мочи – я и представить не мог! Это не мочевые пузыри, это верблюжий горб! Я слышал, что у девицы Шамси есть брат-дохлик… Хорошо. Действительно оказалось, есть брат, тот самый паренек, с которым вы за грудки друг друга таскали… Да, говорили, брат-дохлик. Но что еще пять братьев – об этом никто не предупреждал. Мать твою так… Хорошо, что тебе этой жидкости не досталось. Они тебя бросили там, где ты упал. И меня особенно не били, только все время ссали на меня. По одному, по очереди. Тебя тогда не было, но мне дочь торговца требухой сказала мол, если дойдет до ушей моего уважаемого брата… Я ответил: нассать мне в уши твоего уважаемого брата! Я имел в виду одного этого. Но шестеро – это слишком! Между нами говоря, нас взяли сегодня в оборот, в клещи взяли… есть понятие – брат жены или шурин, но такое… тут получился коллективный брат, мать его так…
Я запустил пальцы в его мокрые волосы, от которых воняло. Воротило меня от этой самой вони… Как я переживал за него и за эту вонь… Самый мой близкий друг. А дружба не разбирает, приятен запах или нет… И я заплакал… А потом засмеялся и спросил его:
– Помнишь случай с домашним водохранилищем Каджаров?
Он сначала уставился на меня непонимающе, а потом улыбнулся, но из глаз его лились слезы, целая река слез… Он обнял меня. И, всхлипывая, сказал:
– Дорогой мой Али! И у дружбы есть пределы…
Я задумчиво покачал головой:
– Нет. Единственное, что не имеет пределов, – это дружба!
Он, не переставая плакать, продолжал смеяться. Ведь это был Карим! И пошутил:
– Ты прав, черт возьми! Предел есть только у замужней женщины… Да и то это касается только ее дружбы…
В этом же самом квартале Коли и убили потом Карима. Те же самые шесть братьев. Убили кинжалом, и не без помощи Каджара, с помощью Каджара и с помощью кинжала… С помощью кинжала и Каджара, Каджара и кинжала… Каджара-кинжала, кинжала-Каджара… О Аллах! Что я несу? О чем Каджар говорил-то тогда? «Квартал кожевников, нет! Квартал Коли, Шамси, и эти… Кожевенный завод…»
Кварталы есть не только в Тегеране. Они есть везде. Называются, конечно, иначе… В Париже тоже есть кварталы, и много. Например, квартал влюбленных… Так Марьям называла кафе плешивого месье Пернье. Это кафе располагалось между двумя улицами, сходившимися под косым углом. Столики стояли под навесом, на траве, почти не видевшей солнца. Кварталом это место называлось для всех, но кварталом влюбленных его стали звать из-за старика со старухой, которые по вечерам сидели там и вздыхали. Но и после того, как они исчезли, это место продолжали называть кварталом влюбленных, теперь уже непонятно, в честь кого… Где ты теперь, Махтаб?.. Может, его называли так из-за меня и Махтаб, и из-за наших с ней чашечек французского кофе, и из-за газеты «Монд», которую мы оставляли на столе…
Был в Париже и Божий квартал. Это, опять же, мое собственное название, которое я дал одному обнаруженному мною месту на улице, засаженной самшитовыми деревьями. Там была маленькая христианская церквушка, простенькая и без затей, построенная из серого камня вроде речного песчаника. Камни обтесаны и пригнаны один к другому плотно, и меж ними этот старинный цементный раствор, так что ни малейшей щелочки не оставалось. Входной проем в форме полукруглой арки и решетчатая дверь. Крохотная колоколенка, которая на первый взгляд вообще казалась печной трубой, но, заметив колокол, ты понимал, что это все-таки колокольня. Вся церквушка – очень маленькая и уютная. Может, площадь-то она занимала всего в двести-триста квадратных метров. Высота колокольни – метров восемь… Впрочем, что это я? Говорю, словно с торговцами недвижимостью о стоимости наследства, оставленного Хадж-Фаттахом! В общем, церковь маленькая и построенная со вкусом. По утрам, покидая комнату, которую я снимал, я проходил мимо этой церквушки и часто слышал доносившуюся из ее дверей музыку – мелодичный мужской голос и звук органа. Эти звуки доносились из дверей церкви и, минуя жителе Парижа, проходивших через Божий квартал, входили в мои уши. Звук органа входил в мое левое ухо и выходил из правого, а дальше проникал в уши других прохожих – французов. Голос же поющего мужчины входил в мое левое ухо, но из правого не выходил, а оставался в голове. В результате другие жители, проходившие через Божий квартал, голоса не слышали, а слышали один орган, причем не только слышали, но и в такт музыке прищелкивали пальцами и даже пританцовывали. А вот голос мужчины-священника весь оставался в моей голове и накапливался там. Разумеется, я не понимал того, что говорил он в своей песне небесам… Но это было не важно. В нашей собственной стране сколько раз мы слышали хриплые предостерегающие голоса проповедников? Слышали, но не понимали. Не вдумывались в то, что они говорят, – тот же дервиш Мустафа, например… «Собрание друзей Хусейна невозможно вне любви к Хусейну. Почему? Потому что набожный человек – он Бога чтит, о, Али-заступник!..»
