Что ж, если Петр столь упорно считал себя немцем, то она была просто обязана в противоположность ему стать русской поболее, чем иные русские по крови.
– Правильно, Софьюшка, – улыбнулась Румянцева. – Такое решение поистине невероятно мудрое и достойное не принцессы, но настоящей наследницы престола.
София кивнула – она ладонями разглаживала лист бумаги, на котором печатными буквами были написаны трудные русские слова. Обычно она заучивала их по ночам, а утром Прасковья или вторая приставленная к ней фрейлина, Мария, проверяли, хорошо ли она усвоила очередной урок.
– Императрица тоже нашла мои резоны вполне весомыми. Вскоре ко мне будет приставлен наставник, который откроет мне мудрость православной веры. Матушка Елизавета говорила, что им станет господин Тодорский, которому она уже отослала в Ипатьевский собор повеление прибыть ко двору.
– Мудра императрица наша… – протянула Румянцева. Она знала, что настоятель Ипатьевского собора Симон Тодорский отличается поистине дьявольским умом, ангельским терпением и подлинной дипломатической изворотливостью. Да, такой найдет верные слова, дабы убедить кого угодно в чем угодно. – Однако отчего же мы должны медлить, ожидая отца-богослова, Софьюшка?
– Медлить?
– Конечно. Пусть из Ипатьевского путь и невелик, но все же займет не минуту. А мой добрый друг Василий может уделить внимание вашему высочеству, – тут Прасковья улыбнулась не без ехидства, – хоть прямо сейчас.
О Василии Богоявленском среди дам двора ходили легенды. София от той же Румянцевой уже была наслышана об этом молодом священнике (Фике очень не нравилось слово «поп»). Говорили, что он выбился в люди из самых низов, подобно многим иным, тому же Разумовскому к примеру. Говорили, что голос его глубок, речи значительны, а разум более чем изощрен, что он растолковывает любой ученице суть какого-либо стиха Библии так доходчиво, что не понять его невозможно.
София, конечно, уже обратила внимание на то, что отец Василий не чурается пристального внимания молодых дам двора, но не видела в этом ничего плохого. Ибо если Богу угодно, чтобы его учение было преподано именно так, а не иначе, что же тут дурного?
Прасковья же Румянцева от отца Василия просто сходила с ума. София слушала рассказы подруги с улыбкой. Сердечные дела – штука такая затейливая, что давать какие-либо советы не то чтобы опасно, но крайне неразумно.
– Ну что ж, Прасковьюшка, зови своего отца Василия! Но и сама не уходи – мне не по чину оставаться в комнате одной с мужчиною… – София с удовольствием ввернула новый для себя оборот.
– Софьюшка, душа моя, надо бы сказать иначе. Например, «мне не велит обычай» или даже «отцу Василию не по чину оставаться со мной наедине».
– Спасибо, добрый друг!
Прасковья убежала, а Фике старательно записала объяснение подруги.
Едва слышно скрипнула дверь покоев принцессы. Порог переступила Румянцева, а следом за ней появился ее амант – отец Василий. Одетый в светское платье, он, тем не менее, выглядел лицом духовным (быть может, самым духовным из всех, когда-либо виденных девушкой). Глаза его горели истинной верой, а богатырскому росту вкупе с невероятно красивым лицом могли бы позавидовать все сказочные герои, вместе взятые.
«Добрый мой друг Прасковьюшка, – мысленно улыбнулась София, – как же хорошо я понимаю тебя!»
В душе девушки, к счастью, не шевельнулось и тени зависти к подруге. Не дело делить мужчину с кем бы то ни было будущей жене великого князя. И уж тем более не дело отбивать мужчину, каким бы писаным красавцем он ни был. А вот дружить с таким человеком отрадно, прислушиваться к голосу мудрости – приятно, беседовать – достойно.
«Быть может, отец Василий останется при моей особе вместе с Прасковьей и после свадьбы…»
– Матушка государыня, – склонился в поклоне духовник.
София звонко рассмеялась.
– Ну что вы, друг мой, – с чудовищным акцентом, тем не менее по-русски проговорила она. – Ну какая же я матушка? Какая государыня? Я всего лишь принцесса, которую высокая политика привела в незнакомую страну.
Отец Василий улыбнулся.
– Да, принцесса.
– К тому же принцесса эта очень боится остаться чужаком в этой новой стране. Боится, что ее так и не примет народ, ибо она так и не приняла его традиций и веры.
София говорила от чистого сердца. Эта искренность не могла не тронуть Василия, хотя он до сих пор и не верил рассказам Румянцевой о странной принцессе, которая мечтает стать «настоящей русской».
– Ты преувеличиваешь, друг мой, – усмехался он, целуя нежные пальчики Прасковьи. – Такого не может быть! Она лютеранка, как и великий герцог. Не верится мне, что она захочет пойти поперек воли будущего своего супруга.
– Душа моя… – Девушка прижалась к Василию. – Да ведь никакой воли будущего супруга-то и нет. Есть глупые желания балованного мальчишки. Ведь он до сих пор все в солдатиков играет, только солдатики у него уже живые, а не оловянные. А София – девушка серьезная, основательная, много знает, о многом свое мнение имеет. Она, и сие вполне понятно, хочет, чтобы императрица Елизавета ни сейчас, ни в будущем не пожалела о том, что избрала ее невестою наследника. Мне кажется, решимость моей подруги столь велика, что она бы сутками училась, если бы сие было возможно.
– Не всякий мужчина столь упорен в своих деяниях, Прасковьюшка!
– О да. Но принцесса София Августа, думаю, многим из мужчин могла бы дать сто очков вперед и по упорству, и по решимости, и по самоотречению, с каким берется за дело.
– Похоже, великому князю очень повезет с женой, милая.
– Это нам всем повезет, если у великого князя будет жена, столь сильно от него, голштинского дурня, отличная…
Сейчас Василий видел, что Румянцева нисколько не преувеличивала. Глаза принцессы выдавали ее недюжинный ум и усердие, с которыми она готова была претворять в жизнь свои решения.
София сделала приглашающий жест. Отец Василий опустился на банкетку так, чтобы видеть лицо девушки.
– Прасковья, добрый мой друг, и ты садись поближе! Думаю, что беседа будет долгой. Не дело, чтобы мои друзья утомились попусту.
Слух отца Василия, конечно, резанул акцент принцессы, но ее рвение было непоказным. И не заметить этого мог только тот, кто слеп и глух от рождения.
– Должно быть, моя добрая подруга уже рассказывала тебе, Василий, что я мечтаю стать по-настоящему русской, что хочу принять православие. Матушка императрица назначила мне наставника из Ипатьевского монастыря…
Василий кивнул – во дворце слухи распространяются быстро, а в альковах – и того быстрее.
– Решение мое вполне твердое, и в поддержке я не нуждаюсь. Печалит меня строгий наказ моего батюшки, принца Христиана Августа, не менять своей веры. Ибо если я сменю веру, я потеряю и себя саму. А что может быть для человека страшнее, чем потеря самого себя, когда у него более ничего своего не осталось…
– Принцесса, позволено ли мне будет задать вопрос?
– Конечно. – Фике пожала плечами.
– Верно, вы хотели бы убедить батюшку в том, что веры наши схожи? Что, став православной, вы не перестанете быть самой собой, но обретете друзей и союзников столько, сколько вам бы и не снилось, оставайтесь вы лютеранкой.
– Верно! Именно этого я и хочу!
«Милая моя Софьюшка… – подумала Румянцева. – Печально, когда родители наши не понимают резонов наших… Ну да ничего, Васенька мой тебе поможет!»
– Думается мне, что вашему батюшке не весьма известны отличия в наших верах. И в словах его куда больше родительского упрямства, чем подлинной мудрости…
«Ой… Васенька, придержи язык-то! Не с простушкой, чай, разговариваешь!» Прасковья взглянула на Софию, опасаясь вспышки гнева. Но лицо принцессы было спокойно. Похоже, она не так высоко ценила своего отца.
– И кроме того, матушка принцесса, сдается мне, что ваши истинные цели вашему батюшке непонятны, ибо не в силах он своим умом властелина крохотной страны обозреть обширность ваших планов – планов под стать нашей прекрасной империи.
Румянцева снова сжалась. Вот сейчас София ка-ак призовет стражу… Однако принцесса лишь тонко усмехнулась, давая понять, что не видит дерзости в словах Василия, а видит только слова соратника, готового помочь в непростом, но важном деле.
– Ведь главное в нашей вере то, что Бог наш вездесущ, что он един и что все мы его дети… Как бы мы ему ни служили, на каком бы языке ни говорили, главное – что мы верим в его мудрость и справедливость, в то, что всякое наше деяние будет им взвешено, а, буде мы того достойны, в свой час призовет он нас к себе и воздаст нам по делам нашим.
София лишь кивнула. Ей почудилось, что Василий сейчас слишком упрощает, однако в этом была своя столь освежающая доступность. Да, такие слова, быть может, и смогут найти путь к сердцу Христиана Августа.
– Так в чем же тогда различие?
– Да, отец мой, в чем отличие?
